Канашкин В. Азъ-Есмь
Шрифт:
18 октября 1917 года Горький выступил на страницах «Новой жизни» со статьей «Нельзя молчать!» В ней он призвал воздержаться от вооруженного выступления, способного обернуться кровавой бойней и бессмысленными погромами. 19 октября в этой же газете с ответным Словом выступил Троцкий, где горьковский упредительный синдром снимал как «вредоносный» и «беспросветно-соглашательский». И выражал абсолютную уверенность в том, что под «революционные знамена встанет весь рабочий класс».
6 ноября 1918 года – в годовщину Великого Октября – Сталин опубликовал в газете «Правда» статью «Октябрьский переворот». Это был настоящий панегирик Троцкому, ибо Сталин признавал, что всю практическую организацию восстания осуществил Троцкий, и этим самым дал ход революционному делу. Конкретных
В книге «Литература и революция» (М., 1991), над которой Троцкий работал летом 1922 года, Горький упомянут вскользь. После глав, посвященных Белому, Клюеву, Есенину, Пильняку, идет глава «Внеоктябрьская литература», и в ней Горький назван «протестующим сентименталистом» и «достолюбезным псаломщиком» русской культуры. Этот корректив, однако, оказался только первым, ритуальным подступом к писателю. 7 октября 1924 года одновременно в двух центральных газетах – «Правде» и «Известиях» – появилась по настоящему экзальтированно-хлесткая проработка Горького – «Верное и фальшивое о Ленине. Мысли по поводу горьковской характеристики».
В восприятии Троцкого, все, что Горький написал о Ленине, «крайне слабо», страдает «банальным психологизмом» и «мещанским морализированием». Рассматривая почти каждый абзац, Троцкий выносит такой вердикт: «фальшь и безвкусица», «ужасно воняет фарисейством», «злая отсебятина». Даже принимая горьковскую фразу о «ленинском воинствующем оптимизме», он обрушивается на ассоциативное уточнение – «это была в нем не русская черта» – и с нарочитой издевкой вопрошает: нет ли в этом «огульной клеветы на русского человека?»
Пропитанный откровенным неприятием, отзыв Троцкого смутил Горького. Стремясь оказаться выше «осанны или проклятия», он сделал такую личную запись: «Суждение Льва Троцкого по поводу моих воспоминаний о Ленине написаны хамовато… Не помню случая, чтобы Троцкий писал так нарочито грубо и так явно – тоже как будто нарочито – неумно…Троцкий – наиболее чужой человек русскому народу и русской истории». («Неизвестный Горький» М., 1994)
Сразу после смерти Горького Троцкий опубликовал в «Бюллетене оппозиции» статью-некролог, датированную автором 9 июля 1936 года. Давая оценку Горькому, как «замечательному писателю, оставившему крупный след в развитии русской интеллигенции и рабочего класса», Троцкий далее пишет: «…покойного писателя изображают сейчас в Москве непреклонным революционером и твердо-каменным большевиком. Все это бюрократические враки!.. Его вражда к большевикам в период Октябрьской революции и гражданской войны, как и его сближение с термидорианской бюрократией, слишком ясно показывают, что Горький никогда не был революционером…Но во всех своих фазах Горький оставался верен себе, своей собственной очень богатой и вместе сложной натуре. Мы провожаем его без нот интимности и без преувеличенных похвал, но с уважением и благодарностью: этот большой писатель и большой человек навсегда вошел в историю народа, прокладывающего новые исторические пути». (Л. Троцкий. «Дневники и письма». М., 1994).
13.
В традиционном советском литературоведении легенда о Троцком – вдохновителе убийства Горького – бытовала до смерти Сталина. Тотчас после этого события возникла другая: главный виновник ухода Горького – Сталин. Версия о коробке конфет – как орудии убийства – была абсорбирована в эмигрантской прессе. И вошла в книги и журналистские статьи В. Баранова, А. Ваксберга, В. Иванова, Б. Гилельсона, Ю. Фельштинского и др. В фундаментальном обзоре «Горький: диалог с историей» Л. Спиридонова убедительно опровергает эти домыслы. Однако сама идея «коварного
В черновом варианте книги Троцкого «Stalin», вышедшей в Париже в 1948 году, есть такая запись: «Недавно умерший советский дипломат Раскольников в своем предсмертном письме высказал уверенность, что Горький умер естественной смертью. Действительно, каков смысл в убийстве 67-летия больного писателя?» (Лев Троцкий. «Дневники и письма» М., 1994)
Олимпиада Дмитриевна Черткова (1878-1951 гг.), в молодости горничная М. Ф. Андреевой, а в дальнейшем верный и надежный помощник Горького, вспоминает: «За день перед смертью Алексей Максимович проснулся ночью и говорит: «А знаешь, я сейчас спорил с Господом Богом. Ух, как спорили. Хочешь – расскажу?» – но мне неловко стало расспрашивать. Так я и не узнала, о чем он спорил с Богом… А потом впал в беспамятство… И вдруг начал материться. Матерился и матерился. Вслух. Я ни жива, ни мертва. Потом затих… Я приложила ухо к груди – послушать – дышит ли? Вдруг как он меня обнимет крепко, как здоровый, и поцеловал. Так мы с ним и простились. Больше он в сознание не приходил…»
В контексте этого безыскусного «проговаривания» нельзя не заметить, что Горький не боялся смерти также, как не боялся и жизни. Воспринимая все как должное, он изначально был и оставался готовым к тому, чтобы принять любой поворот, любой финал. В «Предсмертных записях», опубликованных в книге «Вокруг смерти Горького» (М., 2001), читаем о его ощущении приближающегося конца следующее: «Вещи тяжелеют: книги, карандаш, стакан, и все кажется меньше, чем было… вялость нервной жизни – как будто клетки нервов гаснут – покрываются пеплом, и все мысли сереют… говорю бессвязно…ничего не хочется»… И ни слова о боли, о каких-то неприятных позывах, – только констатация угасания. Никто из бывших рядом близких людей, включая врачей, не видит никаких чрезвычайных симптомов. Просто – «могучий организм сдает…»
Впрочем, версия о «могучем организме», захватившая сторонников «насильственного ухода», – предельно относительна. Лечащий врач Д. Плетнев недвусмысленно отмечал: «Оглядываясь на прошлое, можно только удивляться, как Горький прожил столько лет с такими легкими» («Вопросы литературы». 1990, № 6). А в самом начале 20-х годов Бертран Рассел, посетивший Россию и встретившийся с Горьким, оставил такую запись: «Он лежал в постели и по всей вероятности был уже близок к смерти, очевидно, находился во власти каких-то очень сильных переживаний. Он настойчиво просил меня, говоря о России, всегда подчеркивать, что ей пришлось выстрадать… Горький сделал все, что в состоянии сделать один человек для сохранения интеллектуальной и художественной жизни России. Мне казалось, что Горький умирает и с его смертью может умереть культура». (Бертран Рассел. «Наука», 1991).
Осенью 1921-го и зимой-весной 1922-го года, по свидетельству немецких врачей санатория Санкт-Блазиен, Горький был катастрофически близок к смерти: «Туберкулез грыз его, как злая собака. Он плевал кровью, тяжело дышал, а к тому же страдал цингой и тромбофлебитом». Доктор Ф. Краус, один из лучших специалистов по легочным болезням, находил его состояние опасным: «Сердечная сумка срослась с легочной плеврой, и рентгеновский снимок показывает, что осталась только треть легких». Но он, по словам доктора, не только продолжал «жить полной жизнью: радоваться, любить, страдать, а и творить, желая страстно только одного, чтобы ему не мешали работать…» (См.: Хьетсо Г. Максим Горький, М., 1997).
Начиная с 1931 года, согласно «Записям» Ивана Марковича Кошенкова (1897-1960гг.), коменданта дома на Малой Никитской, 6, Горький неизменно говорил: «Пожить бы еще лет 7-8 и хорошенько поработать». В своей «Хронописи», оформленной тематически: «Письма Горького в адрес читателей», «Дети и Горький», «Болезнь Макса», «Пленум Союза писателей», Кошенков многократно повторяет это горьковское заветное: «еще бы – годиков 7-8». И подчеркивает: годы шли, а Алексей Максимыч и не думал уменьшать намеченные «трудовые сроки».