Канцлер
Шрифт:
— Записку оставила?
— О да, ваше высочество.
Что-то в лице Анны не понравилось Екатерине. Этому выражению трудно было найти название. Может быть, отвлеченный, как сказали бы латины, абстрактный взгляд или слегка надменное, простонародное выражение упрямства, так смотрят грязнули-горничные, когда им делают выговор. Или она уловила легкий дух спиртного? Нет, не может быть. Екатерина ненавидела и само вино и его пьющих, все окружающие отлично знали это.
Будь у Екатерины спокойнее на душе, она, конечно, разобралась, что за новое, неуловимое — этакое, появилось вдруг у Анны в лице, а потом само собой истаяло. Но великой
Через три дня наступил крах. Направляющийся к тайнику Шкурин не дошел до места, так как издали увидел солдат, которые методично раскидывали кучу кирпичей. Ясно было, они добрались до тайника, осталось только узнать, что попало им в руки.
Не много — так надеялась Екатерина. Вчера Шкурин отнес письмо Понятовского, написанное под диктовку. Язык письма был эзоповский. Ничего следователи в нем не поймут, а Бестужев должен был догадаться, что Екатерину беспокоит одно — ее письмо к Апраксину.
Ожидания Екатерины оправдались. Следователь на основании этого письма не смог предъявить Бестужеву новых обвинений, зато Понятовский сразу почувствовал последствия своей переписки. Был поставлен вопрос о немедленной высылке его из России за сношение с государственным преступником. Но посла невозможно выслать в один день. Начали с того, что новый канцлер Воронцов потребовал у польского короля отозвания графа Понятовского. Со временем граф действительно был отозван, но это случилось только спустя полгода.
Самым неприятным в аресте тайника под кирпичами было то, что граф Бестужев, опечаленный тем, что не получил от Екатерины ни строчки, усомнился: а дошли ли до нее его заверения? Усомнился и написал фразу, которую раньше боялся доверить бумаге: «Ваше высочество, припадаю к ногам вашим. Поступайте во всем смысле бодро, ибо пустыми подозрениями ничего доказать не можно». Воистину, и на старуху бывает проруха. Такой политик, такая умница, и так подставиться! Именно эта записка попала на следственный стол и принесла экс-канцлеру неисчислимые неприятности и неудобства. Но об этом после.
Во дворце всяк чует внутреннюю погоду. Для Екатерины настала тяжелая пора. Придворные обходили ее стороной, встретившись лицом к лицу, опускали глаза, боясь произнести лишнюю фразу.
Великий князь, донельзя испуганный, тоже исчез из поля зрения. Впрочем, ему пока бояться было нечего. Бестужева он не любил, и все знали об этом.
Екатерина решила, что самое разумное сейчас сказаться больной и спрятаться в своих покоях. Но вначале надо было обезопасить себя. Вряд ли в ее покоях кто-то посмеет устраивать обыск, но Россия непредсказуема! Она достала из тайника в своем столе все бумаги, письма, к ним добавила переплетенные в книги счета за многие годы, свои девичьи дневники — получилась довольно внушительная гора бумаги. После этого она крикнула камердинера Шкурина и велела разжечь огонь в еще теплом камине. Кого выбрать в свидетели? Владиславова и так будет говорить в ее пользу. Кого-нибудь из статс-дам? Но они напуганы, смотрят буками и все стараются намекнуть, что служат более великому князю, чем ей.
Пусть камердинер Шкурин и будет свидетелем гигантского аутодафе. В огонь пусть летят все ее мечты и страсти. В последний момент Екатерина крикнула Анну Фросс. Ей казалось, что если призовут ее слуг в Тайную канцелярию, то Анна сможет более толково рассказать о настроении своей госпожи
Екатерина кидала в огонь бумаги сама. Шкурин стоял столбом, пламя гипнотизировало его. Анна не выдержала и бросилась помогать великой княгине.
— Если вас спросят, — где, мол, бумаги ее высочества, — сказала Екатерина, отирая нотный лоб, — скажите — все сожгла, собственноручно!
По комнате летал пепел. В глазах Анны стояли слезы. Картина и впрямь была достойна всяческого сожаления.
— Теперь позовите лекаря!
Доктор Гюйон пришел тотчас же. Екатерина уже легла. Лицо ее было бледным. Доктор нашел, что у нее слабый пульс, общее недомогание и красное горло. Прописал грелку к ногам, теплое питье, немного красного вина, а главное — не волноваться, не вставать…
Когда лекарь ушел, последние силы оставили Екатерину. Она устала быть смелой и собранной, ей надоело притворяться, симулировать болезни, расточать притворные улыбки. Она чувствовала себя необычайно одинокой, и даже предстоящее свидание с Понятовским не радовало. Вспомнилась вдруг мать, и словно воочию услыхала она несколько пискливый голос:
«Мое дорогое дитя…» И хотя знала Екатерина, что мать ее лжива, двулична, равнодушна к родственным отношениям, что по-настоящему в жизни она ценила и любила только собственные удовольствия — любовники и деньги! — в ее призыве она вдруг услышала скрытую ласку и разрыдалась.
Страхи госпожи Шмидт
День, в который государыня вдруг увидела Мелитрису, был вторник, пасмурный, мартовский… Дело было в утренник, Мелитриса стояла среди прочих, кто знает, с чего это вдруг Елизавета обратила на нее внимание.
— Кто это?
— Да как же, матушка государыня, — поторопилась с объяснениями Мавра Егоровна, — сия девица прибыла еще в августе, вы же сами изволили…
Мавра Егоровна говорила шепотом, но при этом отчаянно жестикулировала и гримасничала. Последнее время Елизавета стала хуже слышать. Умная статс-дама первая догадалась об этом и, дабы не совершать государыне неудобств, стала разыгрывать с ней целые пантомимы. Сейчас она представила и гибель Репнинского на полях Гросс-Егерсдорфа, и вызов Мелитрисы из псковской усадьбы, и появление ее в Царском во время болезни государыни…
Мила… Только уж больно худа, — заметила Елизавета без улыбки. — А почему без шифра [20] моего?
— Так еще не выслужила! — Шувалова развела руками и сгорбилась, иллюстрируя этим долгий и трудный путь к желаемому шифру, лицо ее в дополнение к показываемому выражало крайнюю озабоченность.
— Пусть подойдет.
Шувалова вся вскинулась, тут же отступила, неопределенно пожав плечами, мол, ваше величество, воля ваша, но сейчас не время…
Этот день был особенным. Государыня сообщила с вечера, что будет присутствовать на Конференции, дабы подписать важную бумагу, а перед тем, как исполнить государственный долг, она согласилась — вот уж праздник для обер-церемониймейстера! — совершить завтрак с соблюдением полного этикета.
20
Шифром при дворе называли вензель императрицы. Он был золотым, украшался брильянтами. Его носили на муаровом банте на левой стороне груди.