Канцлер
Шрифт:
— А это, Никита Григорьевич, как звезды скажут. Может и год идти. Ехать туда надо…
Никита изучающе посмотрел на камердинера, а потом его как прорвало.
— Я уже два дня потратил на эту нелепую историю. У меня сейчас жизнь вот, — он вскинул голову и схватил себя за шею, — поджимает! Завтра в академии обсуждается регламент. Иван Иванович внушает, чтоб три раза в неделю собираться для обсуждения дел. Куда там — он махнул рукой. — Разве их уговоришь? А завтра полный сбор. Разобраться надо с регламентом. Что это за академия такая, в которой пятнадцать учеников. Сорок — это уже число! При них пять профессоров, шесть академиков и восемь адъюнктов. И не меньше! Ты слышишь, Гаврила?
— Куда уж
Никита опять было начал кричать, но Гаврила перебил его:
— Не надрывайтесь, ваше сиятельство. Устанете без пользы. Вам силы для других боев нужны, а в Псков поеду я.
— Ты? Но это же смешно? Что ты там будешь делать?
— Никакого смеха. Узнаю, когда престарелая тетка померла, когда похороны, где барыня Мелитриса. Словом, произведу там обсервацию, а коли барышня в Петербург запросится, то возьму ее с собой. Мелитриса девочка зело славная и вельми добрая. Как бородавки на руках вывела, так и письмо мне написала.
— Вот как? Ты никогда мне об этом не говорил. И что же она тебе написала?
— В шутку все обернула, — Гаврила взбил черные с проседью бакенбарды.
— Просила рецепты приворотного зелья. Мол, во фрейлинском деле это предмет первой необходимости.
— Дал?
«Какой такой необходимости? — подумал Никита. — А вдруг все-таки это побег с мужчиной? Чушь… Не может быть!»
Гаврила не заметил напряженного лица барина.
— …компоненты самые простые: просо, тертый мел, сода, еще кой-чего, чтобы стомах лучше работал. А вообще-то сапфир надо на пальце носить. Сапфир возбуждает к носителю симпатию и любимство.
— Не надо было попусту расточать, — проворчал Никита, вспоминая о гордости Гавриловой коллекции — звездчатом сапфире, которым откупились от следователя Дементия Палыча.
— Конечно — увы! Но не будем рыдати…
Гавриле перевалило за пятьдесят пять. Сейчас сказали бы — вошел в сок, заматерел, а в XVIII веке говорили — старость, матерели тогда значительно раньше. — Он по-прежнему был верен ретортам и колбам, перемешивал «различные компоненты», лечил людей, только рецепты давал не по-латыни, а на языке предков. «Ближе к смерти, ближе к отечеству… В его земле желать…» Никиту несказанно раздражали Гавриловы доморощенные рассуждения о смерти, в которых он угадывал не столько уважение к предмету, сколько преждевременное кокетство. Рано помирать-то! Со старославянским камердинер расправлялся так же, как прежде с языком древних латинов. Он говорил важно: «Боли стомаховы утолять надобно алчбой [22] , но не лекарствами»… или, скажем, рекомендация Ивану Ивановичу: «Целить желитву [23] его может лишь брашно [24] духовное». У Никиты хватило ума не передать эту рекомендацию Шувалову. Гаврила ведь поругивал «фрязей [25] — изуграфов», то есть итальянских художников, как-то: Рафаэля, да Винчи, Беллини, да что перечислять — всех! Поругивал, потому что у них этого самого «брашно духовного» было маловато… Вообще, Гаврила стоит того, чтоб рассказать о нем поподробнее, будет возможность — автор посвятит ему целую главу.
22
Алчба — голод.
23
Желитва — печаль.
24
Брашно — пища.
25
Фрязи —
На следующее утро, заложив малые сани, прозванные в память навигацкой школы шхер-ботом, камердинер отбыл в усадьбу Котица, что под Псковом.
Явился он через пять дней, один, в настроении весьма отличном от прежнего: мрачен, испуган, возбужден настолько, что Никита не сразу понял, о чем он толкует, хотя по его утверждению всю дорогу от Пскова до Петербурга он только и делал, что обдумывал происшедшее и как он об этом расскажет.
— Никакого погребения! Старуха от старости умом тронулась, но жить будет долго. Лидия сребролюбивая, злата алчущая…
— Попроще, Гаврила…
— Жадна она, как кащейка… кость худая, персты цепкие! Ей до девочки и дела нет. Не приезжала Мелитриса — вот и весь сказ. А усадьба справная, Лидия-скареда только и думает, как девочку нашу со свету сжить…
— Гаврила, да будет тебе. Что ты, право, плетешь? — ворчал озадаченный и испуганный Никита. — Как она может сживать со свету Мелитрису, когда между ними расстояние в триста верст?
— Ладно… не будем об этом… не спорю, — звонко и ясно прокричал камердинер. — Вот о чем надо думу иметь… Никита Григорьевич, поверьте старику. Долго жил, много видел… Раз человека нет ни дома, ни в службе, ни, прости Господи, в проруби, то ищи его в Тайной канцелярии.
— Гаврила, со мной была совсем другая история, — терпеливо пояснял Никита. — Кому может понадобится девочка, почти ребенок, фрейлина государыни и дочь героя войны?
— Тайная канцелярия — каты и тунеядцы ядовитые — на такие мелочи не смотрят. Бестужев ваш арестован? Значит, сейчас любого можно брать. Одного не понимаю, зачем ваша принцесса про смерть тетки выдумала?
Никита опять поехал во дворец для беседы с гоф-мейстериной. Ждать пришлось долго. Дежурный камер-фурьер сообщил, что государыня в синей гостиной забавляется в карты, а гофмейстерина при ней.
Карточные забавы продолжались до восьми часов вечера. Никита терпеливо ждал, сидя на подоконнике в узком коридорчике. Остывшая, изразцами крытая печь давала мало тепла. Влажные мартовские ветры надули снега в оконные щели. По ногам дуло, где-то пищали мыши, а может быть, замерзший, измученный долгой зимой сверчок пробовал голос. Никита думал о Мелитрисе. Надо было самому ехать в Котицу. Что дали эти бесконечные обсуждения регламента? Ничего… Для многих это только способ встретиться и поточить лясы, а он пропустил возможность поговорить с этой сушеной мумией Лидией. Пусть она не знает, где девочка, но она могла бы рассказать о каких-то общих знакомых, их местожительстве. Где бы ни была сейчас Мелитриса, можно себе представить, как ей одиноко.
Принцесса Курляндская появилась в дальнем конце анфилады, она двигалась со свечой в руке, по стене с заснеженными окнами за ней кралась причудливая, похожая на одногорбого верблюжонка тень. Увидев Никиту, она явно смутилась, а может, огорчилась и сразу, не приглашая его в апартаменты, начала обиженно шептать:
— Ну вот вы опять пришли. И так поздно. Ведь можно было дождаться утра. Вы опять будете меня спрашивать, а я не знаю, что сказать. Все, что случилось с Репнинской, — мой недосмотр, но сейчас нам остается одно — ждать!
— Зачем вы сказали, что Мелитриса в псковской усадьбе?
— Но она действительно там, в своей Котине.
— Мой камердинер ездил туда. Тетка жива, Мелитрисы там нет.
— Про тетку я выдумала, — созналась принцесса без признаков раскаяния. — Тогда я не могла вам сказать, а сейчас скажу… Это любовная история. Ее похитили! Будем надеяться, что похититель отведет ее под венец. И мы все узнаем.
— Значит, похитили? И вы говорите об этом так спокойно мне… ее опекуну? Я не верю ни одному вашему слову.