Кандагарский излом
Шрифт:
Совершенно случайно, озадаченная поведением Володи, я решила наконец изучить свои документы и поняла, почему парень так странно смотрел на меня. Оказывается, Томас не только жила в их городе и не знала о том, но еще и была мало похожа на оригинал.
И тут я поняла, что совершаю еще одну подлость. Вернее, целых две.
Первая — я, по сути, украла у родителей настоящей Изабеллы их дочь — ее имя, биографию, заработанное.
Вторая — парни, которые отнеслись ко мне как к сестре, искренне сочувствовали и были готовы, даже подозревая неладное, оберегать, помогать незнакомой и, по большому счету, ненужной им, молодым, лихим, неженатым, девчонке, не допускали
Я должна была им все рассказать, и решила, что расскажу, как только представится случай. И даже приободрилась, надеясь на их строгий, но справедливый суд. Мне казалось, что так я смогу загладить хоть часть своей вины не перед Павликом — в этом мне нет оправдания, но хоть перед теми мальчишками, которых я малодушно предала, согласившись обменять их жизни на жизнь любимого, а значит, и свою. Теперь уже такую ненужную и изгаженную, что нет и смысла отмываться. Но у меня появилась цель — раздать долги и выпить до дна чашу осуждения, и поэтому я отбросила черную меланхолию и собирала силы.
Несколько раз у меня мелькала трусливая мысль — поблагодарить ребят и уйти, расстаться, пока они идеализируют меня. Ведь их мнение было важнее, чем мнение родителей Изабеллы. Ее я не убивала, ее я не предавала, а что по стечению обстоятельств использовала документы, так то самый незначительный мой грех.
Мы прошли таможню, покинули здание аэропорта, сели в такси — я все думала. А когда вышли у красивого, старинного дома, не выдержала:
— Извините, братья, я, пожалуй, пойду. Спасибо вам за все. Огромное спасибо, но дальше мне в другую сторону.
— Ты о документах? Так уже поздно, приехали.
— Нет…
— Ну, раз нет, пошли ко мне, — заявил Владимир. — Мать у меня одна дома. Ждет уже и будет рада, поверь. Отдохнем с дороги, а потом сядем за стол и спокойно перетрем, что за бодяга у тебя приключилась. Ты не одна, сестренка, выкарабкаемся.
— Точно! — заявил Вадим и, глянув на наручные часы, заверил: — Через два часа буду у вас, возьму бутылочку… Ты что пьешь, Белла?
— Спирт, желательно литров десять, чтоб…
— Напиться и забыться, — закончил за меня, щуря карий глаз. — В этом и фигня, сестренка. Желание у нас одно на троих. И спорю на все, что угодно — у любого, кто дембельнулся с Афгана, оно точь-в-точь совпадает с нашим.
Мать Владимира напоминала мне мою маму, и мне было до слез, до воя больно, глядя на нее, осознавать, что никогда не увижу свою.
Анастасия Владимировна плакала, обнимала сына, целовала, взахлеб повторяя:
— Сыночек мой, сыночка, Володенька. Жив родненький мой! Володенька!
У меня навернулись слезы на глаза — сколько матерей мечтало о такой минуте? Но сколько никогда не обнимут своего сыночка…
Видно, я сильно переменилась в лице, потому что радушная улыбка женщины в ответ на мое представление сыном застыла, а в глазах появилась растерянность. Но через минуту Анастасия Владимировна уже хлопотала, отправляя сына в ванную комнату, а мне показала, где разместиться. Выдала халат, полотенце, чтоб и я могла помыться, помогла постелить чистое постельное белье и все косилась на меня, видно пребывая в недоумении, кем я прихожусь Володе. Почему такая замороженная, вялая, как не политый цветок в горшочке.
— Вы не беспокойтесь, я не жена и не невеста Владимиру. И я не надолго к вам, на день-два, если позволите.
— Не невеста? — застыла, обняв подушку, и внимательно посмотрела мне в глаза. — А хоть и невеста, я не против. Живи, сколько хочешь. Я два года от окна
Женщина осторожно положила подушку на диванчик и вышла.
Через два часа пришел Вадим, как и обещал. В гражданской одежде он выглядел иначе, впрочем, как и Владимир, и я в домашнем ситцевом халате с мокрыми волосами. Странно мы смотрелись, судя по взгляду Анастасии Владимировны: лица обветренные, загорелые, обычная одежда диссонировала и с выражением наших лиц, и со взглядами, и с тем скорбным молчанием, с которым мы по заведенной традиции отправили третью стопку водки в рот — за помин погибших в Афгане братьев. Пару минут мы смотрели в одну точку, и каждый из нас мысленно вспоминал своих товарищей, потом Вадим закурил, а Володя разлил еще по одной. И спросил, как только его мать покинула территорию кухни:
— Ну что, сестренка, рассказывай, в чем петрушка. То, что ты не Изабелла, мы с Володькой уже поняли. Но кто тогда?
Я молчала минут пять, пристально разглядывая водку в стопке. Мне было трудно начинать разговор, как в принципе трудно говорить. Я разучилась озвучивать свои мысли, откровенно и ясно изъясняться. Да и не хотелось мне говорить вовсе. Но надо.
— Не сестра. Сволочь.
— Это мы сами решим, кто ты. Скажи для начала, как зовут.
— Неважно.
— Ладно, — согласился Володя. — Тогда другой вопрос: как документы достала. Зачем?
— Я не брала. Подруга поменяла с убитой.
— Зачем?
Я выпила водки, вздохнула и ответила:
— Чтоб спасти от трибунала и суда. От тюрьмы.
— За что влетела?
— За убийство, — в упор посмотрела на Володю. — Расстреляла замкомбрига.
Сказав «а», пришлось говорить и «б». Ребята вытянули из меня подробности дела и запыхтели сигаретами, переглядываясь. Я не смотрела на них — стыдно.
— Н-да, — бросил Володя. И — тишина.
Я поняла, что от меня отвернулись, осудили, дали понять, что я не уместна здесь, что не имею права называться сестренкой. Поделом…
— Пойду спать, — кивнула ребятам и вышла. А они еще долго сидели на кухне.
В пять утра, когда в квартире было тихо и самый сон у ее жителей, я выскользнула на улицу. У меня оставалось еще одно дело, а дальше — как получится.
Найти военкомат, к которому была приписана Изабелла, было нетрудно, ленинградцы люди добрые, приветливые и не только объяснили, как пройти, но и почти довели.
Но вот тут-то и одолели сомнения: не разоблачат ли меня? Протяну служебный паспорт в окошечко и… Ладно я, могут притянуть и Вику. Я развернулась и пошла, куда глаза глядят. До ночи прошаталась по улицам, проспектам и набережным, промокла насквозь под дождем и замерзла. И решилась постучать в двери к родителям Изабеллы. Уже в темноте нашла нужный дом, позвонила в квартиру и застыла, в ожидании обдумывая, что сказать, какими словами объяснить. А если они заявят в милицию?
Я уже развернулась, чтоб уйти, как дверь открылась. На пороге стояла пожилая темноглазая женщина с седыми кудрями. Видимо, бабушка Изабеллы, хотя — молода для этого ранга. Женщина оглядела меня с ног до головы, нахмурилась, увидев палочку в руке, и распахнула дверь:
— Проходи.
Я не стала отнекиваться, будь что будет.
В квартире было тихо, пахло печеным и чем-то еще, я поняла чем — рыбой. Навстречу мне вышел большой серый кот, потерся о косяк двери в комнату и, зевнув, сел, рассматривая меня лениво и чуть недовольно.