Кандалы

Скиталец

Стоял тихий, печальный говор. Чужие бабы о чем-то хлопотали и суетились.

Яфим, не распрягая Чалки, поехал на Мещанские Хутора за попом, а дед строгал под навесом доски для гроба.

Когда соседки разошлись по домам, Лавр сел на лавке у окна около покойницы и стал плакать тонким, высоким голосом, который было слышно далеко на улице. Плакал долго и жалобно, до тех пор, пока не внесли в избу гроб и положили в него усопшую.

* * *

Дед Матвей спал под пологом, в сарае, на деревянной кровати и, засыпая, шептал более обыкновенного; вот уже несколько

недель прошло после похорон старухи, а он ни о чем больше не может думать, как только о ней: вспоминаются ее тихий добрый голос, ее всегдашняя ласковость, ее хлопотливость. Она была словно душой всего дома: при ней все оживало, все имело смысл, а теперь дед осиротел и уже не чувствует себя прежним хозяином: незаметно всю его власть в доме забрала бойкая сноха Ондревна и уже помыкает им, а Яфим, как теленок, ходит за ней да потакает. И уже никто деда не боится. Матвей никак не мог объяснить себе, как это случилось, что со смертью старухи он оказался как бы в отставке и вся жизнь в его доме сразу пошла по-новому. Думал он вслух, долго, напряженно шептал что-то, сидя на кровати и спустив на землю босые костистые ноги.

Вдруг ему показалось, что полог открылся, что стоит перед ним его старуха, совершенно такая, какой она ходила, когда была жива: в синем пестрядинном сарафане и платочке, повязанном углами. Дед нисколько не удивился ее появлению, как будто давно ожидал ее.

— Ты што? — спросил он шепотом, — пошто пришла?

— Я к тебе, старик! — отвечала она своим обычным, добрым, очень тихим голосом и еще тише засмеялась, как смеялась бывало. Голос ее был так тих, как будто доходил издалека.

— Да ведь ты умерла!

— Нет, не умерла! только ты об этом никому не сказывай, а я потихоньку буду прилетать кажнюю ночь: ведь скушно тебе без меня, старик?

— Скушно! — со вздохом согласился дед, — век прожил с тобой, а теперь один! не с кем стало слово молвить!

— Ну вот я к тебе и пришла!

Старуха села к нему на постель и стала гладить его голову. Рука у нее была холодная и мокрая.

— Оставь меня! — прошептал дед, — ведь ты умерла!

Но старуха не слушалась и гладила холодной рукой его руки и колени с тихим, чуть слышным шепотом:

— Родной мой, болезный!

Дед рассердился:

— Оставь, говорю! — громко крикнул он.

Старуха исчезла.

Протер глаза и, трясясь всем телом, встал с постели: сон ли это был? Нет, дед еще не ложился спать. Кругом никого не было, только звезды мерцали сквозь худую соломенную поветь да где-то пропел петух. Старик перекрестился.

— Да воскреснет бог и расточатся врази его! — дрожащим голосом прошептал он.

Подошел к калитке: калитка была на запоре. Осмотрел задние ворота: и задние ворота были заперты. Тогда он сел на крыльцо и так просидел до рассвета.

Весь день старик ходил сумрачный, безмолвный, что-то шепча про себя и никому не говоря про старуху, а вечером опять лег под навес. По своему обыкновению он долго шептал сам с собой, не открывая глаз, и вдруг почувствовал озноб во всем теле. Несколько мучительных минут дед не решался открыть глаза, уверенный, что «она» опять прилетела, и когда, наконец, открыл их, то увидел, что старуха, как вчера, стоит перед ним все в том же синем

сарафане с оловянными пуговицами до подола, в котором она ходила. Старик затрясся.

— Ты опять пришла? — в ужасе спросил он, едва шевеля губами и сам не слыша своего голоса.

Старуха молчала. Теперь она не была так ласкова, как в первый раз: наоборот, глаза ее сверкнули злобно и страшно, синие губы были сжаты, а рукой она делала ему какие-то непонятные знаки, словно звала его за собой.

* * *

— Летает? — спросил Мигун деловито, между тем как лицо его по обыкновению передергивалось, а левый глаз без нужды подмигивал деду…

— Летает! — со вздохом сказал осунувшийся, изможденный дед.

— Кажнюю ночь?

— Кажнюю.

— И без тебя знаю, что кажнюю: испытуючи тебя спрашиваю. И не токмо я один — вся деревня знает! Люди давно видят — змей к тебе летает! Огненный змей рассыпается искрами у тебя над поветью — кажнюю ночь!

— Нечистый?

— А то кто же? Не старуха же! Душенька ее на небеси покоится и ничего не знает, что «он» тут выделывает! Тоскуешь ты, а «он» эфтим пользуется, «ему» эфто и надо: хлебом «его» не корми, только дай душу, которая, к примеру сказать, ослабела: это «он» любит! хе-хе-хе!

— Как же быть-то?

Кузнец помолчал, подергал глазом и спросил скороговоркой:

— Ноги гладила?

— Гладила.

— Отнимутся ноги! — уверенно сказал Мигун. — А с косой еще не приходила?

— Нет.

— Ну, хорошо еще, что хоть с косой не приходила: с косой завсегда — перед смертью!

— Помирать-то не страшно — душу жалко! — сказал дед.

— А то как же? в эфтом-то вся задача: все помрем, да не эдак!

— Молитвы какой заговорной не знаешь ли?

— До молитвы еще дело не дошло. Возьми ты кусок мелу и везде поставь кресты: над дверями, над окнами, на воротах, на калитке, на подворотне: кажнюю дыру закрести, штобы пролезть «ему» негде было — понял?

— Как не понять.

— Ну, вот! А сам…

Тут кузнец понизил голос до таинственного шепота и близко наклонился к деду.

— А сам — возьми ты, мил человек, ицо прямо-таки самое простое, свежее куриное ицо и носи его подмышкой три дня и три ночи и — не спи, боже упаси заснуть!

— Нельзя?

— Ни под каким видом! Не ложись, не садись — ходи! Ходи где хочешь, а ицо подмышкой, под самой под рубашкой держи! Что ты тут увидишь и услышишь — не пужайся: вреды тебе никакой не будет! на четвертые же сутки — к вечеру — принеси мне то самое ицо. Тогда ляжешь спать, и будет сон крепкий. А я над тобой, над сонным, прочитаю три раза «да воскреснет бог» — и все пройдет! Понял?

— Понял. Спасет те Христос! Муки, как уговорились, Яфимка принесет тебе пятерик.

— В эфтом нет никакого сумления. Мне главное — помощь оказать!

Кузнец замигал глазом, задергал щекой и еще долго что то говорил, но угрюмый дед не стал его больше слушать. Он вышел из кузни и тяжелым шагом побрел от околицы к своей избе, так странно напоминавшей его самого.

* * *

Два дня и две ночи подряд дед Матвей ходил с куриным яйцом подмышкой. Летние ночи были теплые, лунные, тихие, словно объятые волшебным сном.