Кандалы

Скиталец

Взрыв аплодисментов снова прервал речь осужденного. Он поднял руку и крикнул, повышая голос:

— Знайте, что надвигается реакция еще большая, чем была! Вы все крестьяне, ваши отцы, пославшие вас сюда добывать свет и знание для того, чтобы вы могли понести в темные массы огоньки новой жизни, ждут вашего возвращения! Вы должны зажечь миллионы сердец! Будьте же тверды и мужественны! Скоро начнется расправа с молодежью в университетах столиц. Цвет ее будет вырван и растоптан копытами полицейских и жандармских скотов, но корни наши не погибнут, они дадут новые, еще более пышные всходы! Борьба будет длительна и упорна, пока не закончится победой прозревшего народа.

Почти после каждой его фразы гремели аплодисменты.

Настроение повышалось.

— А обо мне не жалейте! — кричал Хохлаченко, отходя от стола на свое место. — Я уйду за Волгу, в сибирские степи и не погибну там, сброшу арестантские кандалы и пойду путем великой борьбы, куда зовут нас за собой все стойкие, все славные и сильные сыны народа нашего!

Публика аплодировала стоя, сгрудившись вокруг оратора, и, наконец, подняв его на руки, стала качать, подбрасывая над своими головами.

«Граф» объявил перерыв.

Толпа разбилась на несколько групп, заговорило разом несколько ораторов. Говорили одноклассники Хохлаченко, говорил Васька Солдатов — слышалась его излюбленная фраза: «в настоящее время». Его выводок «желторотых» — Вукол, Клим и Фита — скромно сидел в уголку на кровати, жадно воспринимая новые для них впечатления.

Принесли кипящий самовар, булки и бутерброды. У «буфета» началась деятельная выпивка. Вслед за этим пили чай, которым заведовала мать «графа».

После удара в сковороду вновь наступила тишина. На середину зала вышел Фита и с гитарой в руках сел на стул. Гулко зазвучали струны, и из худощавой груди Фиты полились всем хорошо знакомые звуки волжской песни. У Фиты был голос очень приятного тембра, еще юный, неокрепший, не обработанный, не поставленный, но такой легкий и от природы свободный, с таким обилием свежей звучности, что казалось, не певец пел, а сам голос спасал певца от технических трудностей, пел за него.

Широко, широко степь за Волгу ушла — С мужиком-бурлаком буйна воля жила!..

Добродушный и угловатый Фита как бы преобразился: в красной рубахе, в пиджаке нараспашку, с закинутыми за широкий лоб длинными густыми волосами, он казался красивым.

После него Вукол вышел со скрипкой. Игры Вукола по-настоящему еще никто не слыхал. Он заиграл протяжную народную песню, очень певучую и печальную, под гитару. Его игра вызвала удивление: скрипка звучала мощным певучим тоном, какого никто не ожидал от юного самоучки. Почти каждый из слушателей обучался игре на скрипке, и многие понимали, что значит «тон» игры — природный дар. Этот певучий, полнозвучный тон являлся душой маленького, но царственного инструмента. Юный скрипач и сам еще не ценил необъяснимо трогательной чистоты, цельности и певучей ритмичности звуков, лившихся из-под его смычка. «Талант», — пронеслась у каждого одна и та же мысль. И сопровождалась она внезапной грустью. Мальчик этот, с таким полудетским лицом, на котором жизнь еще не положила неизгладимых теней, через несколько лет, быть может, станет знаменитостью, овладеет всеми тайнами волшебной техники музыкального искусства и будет покорять толпу, властвуя над ней — и все же не явится тогда у него вот этих звуков, этой юношеской чистоты.

Молодежь бушевала от восторга, а юноша стоял со смущенной улыбкой и побледневшим лицом, с опущенным смычком и скрипкой.

Это было первое публичное выступление Вукола.

Вслед за ним была очередь Клима. Рядам стал «граф» и, обращаясь к публике, громко провозгласил:

— Дорогие товарищи! Позвольте предупредить вас, что выступающий со своими собственными стихами Клим Бушуев есть не что иное, как поэт, вынесший сваи вдохновения непосредственно из народной жизни, а это очень важно, товарищи! Прошу выслушать его с надлежащим вниманием.

Предисловие было встречено сдержанными, но поощрительными

аплодисментами.

Внешность Клима мало располагала к нему: тщедушная фигура и смуглое лицо с длинным носом больше подходили для комического выступления, чем для декламации лирических стихов. Ничего поэтического не было в его серенькой вертлявой фигурке. Впрочем, многим он показался похожим на Гоголя в юности.

Читал он, как все авторы, недостаточно громко. Однако стихотворение, на которое наткнулся «граф» в его тетради, заставило всех прислушаться.

…Но погоди! Что такое мне чудится? Где это плачут? Ты слышишь ли, брат? Кто этой ночью святой не любуется, Кто благодатному часу не рад?

— Громче! — крикнули из задних рядов.

Клим рассердился, покраснел и повысил свой звонкий тенор:

Брат! не любуйся ты ночью прекрасною: Даром восторги твои пропадут; Лучше заплачь над страною несчастною, Где похоронные песни поют!

Вполне расположил слушателей к себе Клим вторым стихотворением, по форме тоже навеянным Некрасовым.

… Он ехал в лес дрова рубить… Рубил и плакал! Мерзнули В ресницах слезы горькие, От инея мужицкая Седела борода. Он едет в поле за сеном, И стелется метелица И тянутся, как саваном Одетые, поля.

— Товарищи! — воскликнул слегка подвыпивший «граф», обнимая Клима, — этот деревенский парняга — наш, нашего кружка революционный поэт! Он сейчас напомнил нам о слезах, льющихся даже в песне народной, о стонах, звучащих в ней. Он, по следам Некрасова, указывает на похоронность этих песен, на зимний саван, одевающий родные поля. Но это не пессимизм и не слезливость: в этих юных песнях звучит укоризна! Можно сказать, что в будущем окрепшие струны народного поэта откликнутся на грозный рев пробудившегося льва! Задатки будущей силы мы ощущаем в его поэме, уже оцененной нашей молодежью. Итак, приветствуем появление истинного поэта в наших рядах! Ура!

Полсотня звонких голосов прокричала «ура» переконфуженному Климу.

Литературное отделение закончил Левитов. Своих стихов он не стал декламировать, но прочитал наизусть стихотворение Никитина «Хозяин», обнаружив недюжинный актерский талант. У него была стройная фигура, звучный, гибкий голос, прекрасная дикция и могучий артистический темперамент. Не было сомнения, что у Левитова, кроме способности писать стихи, чем он был уже известен в товарищеском кругу, казались бесспорными все данные для карьеры хорошего драматического артиста.

Заканчивая страшную картину домашней жизни кулака с забитой, запуганной женой и помешавшимся юношей-сыном, он потряс все собрание изображением бреда безумца:

… На старом кургане в широкой степи Прикованный сокол сидит на цепи: Сидит он уж тысячу лет — Все нет ему воли, все нет! И грудь он с досады когтями терзает, И каплями кровь из груди выступает… Летят в синеве облака — А степь широка!.. широка!

Конечно, и в этом образе скованного сокола все видели символ народа.