Кандибобер (Смерть Анфертьева)

Пронин Виктор Алексеевич

Рассовав покупки по карманам, он медленно прошел вдоль всей улицы Кирова, минуя магазины пластинок, хрусталя, книг. По подземному кафельному переходу пересек площадь Дзержинского и поднялся у "Детского мира". В инструментальном отделе Вадим Кузьмич убедился, что и здесь можно кое-что найти, но покупать ничего не стал, отложив на будущее. Вполне возможно, что в этом новом пристрастии: проявились наследственные качества, таившиеся в нем: как-никак, а отец его, Кузьма Анфертьев, работал на заводе металлургического оборудования и всю жизнь имел дело

с обработкой металла.

Вадим Кузьмич прекрасно понимал, что тисочки-молоточки далеко не забава.

Теперь, когда у него были снимки, а точнее - чертежи Ключа, он приблизился к той, едва ли не последней черте, за которой простирались статьи Уголовного кодекса. Кстати, он приобрел и кодекс, увидев его случайно в магазине юридической литературы. И нашел слова, написанные специально для него: хищение государственного или общественного имущества в особо крупных размерах независимо от способа хищения наказывается лишением свободы на срок от восьми до пятнадцати лет с конфискацией имущества, со ссылкой или без таковой, или смертной казнью...

Или смертной казнью. Вот так.

– А ты изменился, - сказала ему однажды Наталья Михайловна, оборвав какой-то тягостный разговор.

– Изменился?
– Вадим Кузьмич был удивлен.
– Что ты имеешь в виду?

– Ты стал другим. У тебя появилось второе дно.

– Это хорошо или плохо?

– Не знаю. Пока ещё не знаю, - Наталья Михайловна посмотрела мужу в глаза.
– Тебя что-то беспокоит, ты все время о чем-то думаешь. И молчишь.

– Почему же молчу... Мы с тобой очень мило беседуем и на личные темы, и на общегосударственные, затрагиваем иногда международные события, внутренние проблемы нашей державы, которые, я полагаю, достойны самого серьезного внимания.

Взять хотя бы развитие нечерноземной полосы, Продовольственную программу, борьбу с пьянством, которая последнее время приняла небывалый размах...

– Вот видишь, сколько ты произнес слов, чтобы уйти от главного, улыбнулась Наталья Михайловна.

– Ты считаешь, что пьянство - тема недостаточно важная?

– Да. Я уверена, что у тебя на уме есть кое-что посущественней.

– Ты говоришь крамольные вещи, Наталья. За это не похвалят. Тебя не поймут.

– А ты, ты понимаешь меня?

– Годы совместной жизни дают мне основания...

– Кончай кривляться. Ты уходишь от разговора, Анфертьев. И это убеждает меня в том, что я попала в точку.

– Ты, Наталья, попала пальцем в небо. У каждого человека есть второе дно. А если его нет, это плохо. Значит, человек пуст, поверхностен, очевиден. Как сказал лучший, талантливейший человек нашей эпохи - тот, кто постоянно ясен, по-моему, просто глуп.

– Нет, Анфертьев, ты не глуп. Тебя не назовешь сильным, тебя нельзя отнести к удачливым. Но ты не глуп.

– Ошибка, Наталья, ошибка. Я очень тщеславен. Мое тщеславие настолько велико, что я не вижу вокруг возможностей накормить его, ублажить. Только поэтому оно меня и не беспокоит.

Оно в спячке, как медведь в берлоге. Лучше его не тревожить. Если я буду ходить с гордо вскинутой головой, громко орать, хохотать, перекрывая гул родного завода, если товарищ Подчуфарин будет перебегать через дорогу, чтобы поздороваться со мной, - все это, вместе взятое, не удовлетворит моего тщеславия. И должность директора нашего завода меня не прельщает. Мне этого слишком мало, чтобы насытить мою гордыню, мое самолюбие!

– Ты это серьезно?
– озадаченно спросила Наталья Михайловна.

– Вполне, - Анфертьев твердо посмотрел ей в глаза.
– Если я как-то развеял твои сомнения о втором днище, считай мое заявление явкой с повинной.

– Нет, не развеял, - Наталья Михайловна молча разобрала постель, разделась и забралась под одеяло.
– Мои подозрения усилились, - добавила она, беря в руки газету и надевая очки.
– Настолько, что я начинаю бояться за тебя, Анфертьев.

– Не надо за меня бояться, - Ответил Анфертьев.
– Пока не надо. Авось.

– Ты ничего к этому не добавишь?

– Мне нечего добавить.

– Ложись.

– Ложусь. Свет выключать?

– Выключай, - Наталья Михайловна бросила газету на пол.
– Что ты задумал?
– спросила она уже в темноте.

– Так... Пустяк. Небольшой Кандибобер.

– Я кажется, совершила ошибку, - медленно оговорила Наталья Михайловна.
– Твое шутовство я принимала за слабость.

– Это не шутовство. Это беззаботность. Ведь я не думал чем накормить свое самолюбие, чем его напоить, чем порадовать. Я не удручен дурными расчетами о продвижении по службе, поскольку не вижу даже далеко впереди себя должности, которую хотел бы заполучить. Возможно, я поступал плохо, но я не сушил мозги мыслями о повышении зарплаты, понимая, что это бесполезное и даже вредное занятие. Отсюда шла моя беззаботность.

– Шла? А сейчас?

– Не знаю... Во всяком случае, легкости поубавилось. Может быть, возраст подошел, а может, тщеславие измельчало, - Анфертьев улыбнулся в темноте, заложил руки за голову.
– Невероятно, но я стал замечать и пренебрежение, чем бы оно ни прикрывалось, и зависимость, чем бы она ни скрашивалась.

– Ты уже не можешь относиться к этому равнодушно?
– спросила Наталья Михайловна.

– Похоже на то.

– Но ведь, как и прежде, тебе ничего не изменить?

– Да, это печально.
– Вадим Кузьмич понимал, что столь неопределенный ответ вызовет новые вопросы жены, но ему нравился этот допрос, хотелось выкручиваться, быть искренним и лукавым, хотелось, чтобы разговор о нем продолжался.

– Значит, растет внутреннее напряжение, неприятие, глядишь, поселятся в душе злость, зависть, а?

– Я об этом не думал, но, очевидно, такая опасность существует. Такая опасность всегда существует.

– И ты говоришь об этом так спокойно? Они что, уже поселились в тебе?