Канифоль

Гордеева Наталья А.

Ну конечно. Тогда она не обратила внимания – обожатели Моны давно утратили имена и черты, вылиняв до условных картонных фигур, вроде мишеней в тире.

– Парад психопатов, – ляпнула Соня в сердцах.

Трактовка хореографа неприятно поражала своей прямотой.

Холодная, равнодушная мать с расстройством психики, желая избавиться от дочери, отсылает её жить к бабушке на другой конец города. По пути Красная Шапочка, сама того не подозревая, сталкивается с маньяком, перекупившим дом.

Волк-маньяк не говорит ей, что бабушка

уехала, и дом принадлежит ему. Он показывает девочке окольную дорогу, а сам спешит домой, чтобы подготовиться к осуществлению садистских замыслов. Прибывшую позже к порогу гостью он уговорами заманивает внутрь, нападает на неё и, после непродолжительного, но бурного сопротивления, волочит её вниз, в подвал, чтобы истязать.

Во втором акте Красная Шапочка заперта в подвале. Связи с внешним миром у неё нет, только Волк, раз в несколько дней приносящий еду и измывающийся над ней. Постепенно она теряет надежду на спасение и становится безвольной игрушкой маньяка.

Тем временем её разыскивает Лесник – будущий муж её матери и отчим. Лесник – тайный педофил, и к матери Красной Шапочки сватался не случайно, очарованный девочкой. Исчезновение прелестной падчерицы заставило его броситься на поиски.

Волк впускает его в дом, и Лесник замечает внутри следы пребывания девочки. Силой заставив Волка отпереть подвал, Лесник спускается вниз и видит Красную Шапочку, полубезумную и истерзанную. Он уговаривает её уйти с ним, но она отталкивает его и забивается в угол.

Поверженный было Волк, придя в сознание, набрасывается на Лесника, и начинается битва двух маньяков. Девочка с ужасом наблюдает за ней из угла, слишком обессиленная, чтобы бежать.

Под конец появляется Бабушка Красной Шапочки, бодрая и вооружённая до зубов. Пристрелив обоих чудовищ, она приводит внучку в чувство. Одежда девочки вся пропитана кровью монстров; из подвала она выходит нагая, с окровавленными волосами, держа Бабушку за руку.

Балетные критики, заранее ознакомившись с либретто, трактовали финал постановки как победу феминизма над ужасами патриархата, а Бабушку провозглашали её символом. Ирония заключалась в том, что партию Бабушки исполнял парень, а главных женских ролей было всего две – Мать и Красная Шапочка: одна – безжалостная нарцисска, лишенная материнских чувств, а вторая – несчастная жертва.

…Мона, надевая серьги, с удовольствием примеряла слова племянницы так и эдак, внимательно всматриваясь в её лицо.

Соня умела прятать свои чувства, как мусор под ковёр, но с тётей это не срабатывало. Усталость, вечно подавляемое негодование от тётиных поздних выходов в свет и свиданий, чувство собственной ненужности – целый букет отразился на её физиономии. Она отвернулась; глаза заволокло слезами.

– Я обязательно ему передам, – пообещала Мона, чмокнув племянницу на прощание в висок.

Её уход был столь стремителен, что в воздухе мелькнула линия света от блеска её серёг.

Соня ощутила

тревогу – слабую, неясную, но вполне реальную, и не силилась разгадать её, а напрасно.

Хореографа звали Говард.

***

Гладкие, отполированные бока автомобилей проезжали мимо.

Небо над набережной собиралось всплакнуть, а у Сони не было с собой зонта.

«Говард – упырь. Говард – палач. Подходящее имя для маньяка», – думала она, заворачивая мёрзнущие кулачки в рукава и переминаясь на месте.

Рядом на дереве вороны раскаркались, соревнуясь, кто займёт ветку повыше. Вдоль проезжей части по тротуару бабушка вела за руку внука, выговаривая ему за какие-то проделки. Два мира, разделённые козырьком остановки, предстали перед Соней: живой и пёстрый мир загорающихся вдали окон и деревьев, что с высоты полёта кажутся не больше катышков на свитере, – и прямоугольник холодного асфальта с ней по центру, такой опустошённой, что даже небесные тела утратили над ней власть.

Похоронные кучки листвы, собранные покряхтывающим дворником, сырели тут и там, издали походя на пласты гниющего мяса.

Размокший лист, придавленный ботинком, напомнил Соне спину Амелии – лоснящуюся после занятий, с резко очерченным хребтом. Когда никто из педагогов не видел, эта спина становилась безнадёжно сутулой, обречённой, как у кариатиды, и Соне хотелось бы знать, что ещё, кроме очевидного бремени таланта, могли нести на себе её плечи.

Перед уходом Инка заявила, что отныне в сторону Влада и не посмотрит: нечего было ронять Соню с поддержки, мол, это последняя капля; но стоило ей столкнуться с ним на улице, как она тут же прильнула к нему, и ведь не просто обняла – поднырнула к нему под куртку, шепча утешительные слова.

Ольгу перекосило от возмущения.

– Ты гляди, – зудела она, выходя вместе с Соней за пределы школьного двора. – В следующий раз он уронит её, а она, загипсованная, будет сопельки ему подтирать! Вот придурки!

– Пойдём, – позвала Соня. – Давай купим кофе в дорогу.

Порывшись в карманах, обе наскребли денег на один стаканчик кофе в придорожном ларьке на колёсах.

– А, голодные балерины, – узнал их продавец. – Может, возьмёте пирожок с сыром? Свежие, только привезли. Я вам подогрею в микроволновке!

– Спасибо, как-нибудь в другой раз, – отказалась Ольга, принимая пластиковый стаканчик с салфеткой, протянутый из окошка.

– Денег нет? Да я вам так отдам. Попробуете и скажете, стоит ли их продавать, а то вдруг невкусные.

Ольга, для которой признаться в недостатке средств было крайне унизительно, высунула нос из-под модного мехового капюшона и отчеканила:

– У нас ди-е-та!..

До метро шли, останавливаясь и по очереди отпивая кофе. Продавец не пожалел молочной пенки, и у обеих после пары глотков образовались сладкие усы над верхней губой.