Каникулы совести
Шрифт:
— Я хочу сказать… конечно, наш президент бессмертен, я и сам не сомневаюсь в его божественном происхождении, но ведь даже Христа убили, стоит ли рисковать?!
Сказав так, я почувствовал, что совершенно обессилел, что уже не соображаю, что несу, — и что, если Игорь сию же секунду не придёт мне на помощь, я рухну замертво прямо здесь, без всякой кострециллы.
То была страшная секунда. К счастью, Игорь не счёл больше нужным подвергать меня нравственной пытке, — и в следующий миг я почти с эйфорическим облегчением услышал его фирменный короткий смешок,
— Я ценю вашу бдительность, поверьте, — со вздохом заговорил он, и мой локоть вновь ощутил его ласковую, но крепкую хватку. — Но не бойтесь за господина президента. Его нельзя убить, это я вам заявляю со всей ответственностью как министр государственной безопасности. Вы вспомнили Христа… — он хмыкнул, — это очень тонкая параллель и делает вам честь, но, видите ли… тот, в сравнении с нашим Александром Васильичем, всё-таки, похоже, обладал куда большими возможностями… в частности, у него была свобода выбора, чего у нашего Лидера, увы, увы…
Мы остановились; ещё несколько секунд он странно, пристально, испытующе смотрел мне в глаза — покуда, наконец, ему не показалось, что с меня достаточно, и мы не двинулись дальше — медленно-медленно, ибо мои ноги отчего-то стали свинцовыми, даром что дорога по-прежнему шла под гору.
— Вы, я вижу, не понимаете меня? — спросил он вдруг, и меня вновь бросило в пот. Я готов был откусить себе язык за то, что вообще начал эту тему. Как бы он не расчухал, промелькнуло у меня в голове, что в эту минуту опасность, исходящая от него, кажется мне куда более реальной и пугающей, чем притаившийся в листве гипотетический убийца.
Кое-как я, однако, промямлил, что у меня, мол, и нет нужды в понимании — я верю ему на слово.
— Напрасно, — серьёзно ответил он. — Я ведь ещё не предоставил вам никаких доказательств. Мой вам маленький дружеский совет: никогда не доверяйте никому безоговорочно. Слова — пыль.
Ещё несколько шагов — рука об руку, в тяжёлом молчании, героически преодолевая ставшую адски трудной дорогу. Не поручусь, что я не кряхтел. Когда мы поравнялись с очередной спрятавшейся в зелени качливой скамейкой, Игорь сказал:
— Присядем.
Я повиновался, и мы пристроились рядышком на скамье — как оказалось, очень удобной; маленький мягкий диванчик был, очевидно, обит водоотталкивающей тканью, ибо ладонь моя при касании не ощутила ни малейшей сырости. Игорь вальяжно положил руку на спинку сиденья — и принялся мерно раскачивать скамейку, тут же ответившую ему уютным старомодным скрипом.
— То, что я вам сейчас расскажу, мой дорогой Анатолий Витальевич, — вкрадчиво начал он, — я рассказывать ни в коем случае не должен. Это закрытая, сугубо секретная информация. Разглашая её, я совершаю непростительное должностное преступление. Но мне так дорог ваш душевный покой, что ради него я готов даже преступить закон. Хотя я уверен, что могу рассчитывать на ваше молчание, не так ли?..
Он выразительно глянул на меня, в сумраке его взгляд казался особенно зловещим, и я, сдерживая нервную дрожь, кивнул. Чего он пристал ко мне, в отчаянии
— Вот признайтесь, — продолжал он, — когда я сказал, что господина Гнездозора нельзя убить, вам в голову наверняка закрался вопрос, который вы, видимо, постеснялись задать в силу присущего вам такта. А между тем вопрос этот более чем логичен. Ну, не стесняйтесь, спрашивайте — здесь никого, кроме нас двоих, нет!
Он задорно улыбнулся, сверкнув во тьме белыми ровными зубами, но у меня не нашлось моральных сил ответить ему тем же.
— Боитесь? — хмыкнул он. — Ну, ничего, я думаю, со временем вы поймёте, что меня вам нечего бояться. Я ваш искренний друг. Но, раз уж вы так любите осторожничать, я с вашего позволения, сам задам себе этот вопрос. Можно?
Он так провоцирующе смотрел на меня, что я, хошь-не-хошь, а вынужден был утвердительно кивнуть головой.
— Вот и славно, — оживился министр безопасности. — Итак, вопрос должен звучать примерно так: «А что, кто-нибудь пробовал?»
Я похолодел, вдруг осознав, что несколько минут назад нечто подобное и впрямь чуть не слетело у меня с языка. А Игорь Кострецкий меж тем продолжал:
— Отвечаю. Пробовали, и неоднократно.
Глупо, конечно, но после этих слов я с трудом удержал вздох облегчения. Я почему-то решил, что он собирается рассказать мне о том, что и так прекрасно известно любому россиянину старше тридцати, — о том, как малахольного чудака Сашу Гнездозора на радость телезрителям травили вирусами, поганками и ядохимикатами. Я даже разулыбался при мысли, что самого-то Игорька в те далёкие годы наверняка больше интересовали девчата и их занимательные прелести, чем все покушения, убийства и государственные тайны, вместе взятые. Увы, я, как всегда, поторопился с выводами, — что секундой позже и дал мне понять Кострецкий в свойственной ему ненавязчивой манере:
— Естественно, я не собираюсь углубляться в затхлые подробности вашей затхлой «прошлой эры», — жёстко проговорил он, употребив полуофициальное выражение на властительном жаргоне, — и я вдруг особенно остро почувствовал свои годы, а также то, что тема разговора, похоже, и впрямь очень серьёзна, раз Кострецкий позволил себе такую вопиющую грубость. — Они меня не касаются. То, что я хочу рассказать, относится именно к президенту Гнездозору — Бессмертному Лидеру. Ещё раз напоминаю, что сведения эти строго секретные и разглашению не подлежат. Вы согласны выслушать их на этих условиях?..
Несмотря на вполне естественное любопытство, которое ему, чертяке, всё-таки удалось во мне вызвать, я предпочел бы — будь моя воля — ответить отрицательно. Я вообще, если честно, не любитель чужих тайн, а что уж там говорить о государственных. Но спасительный инстинкт подсказывал мне, что любые необдуманные слова, даже нецензурная брань в адрес Бессмертного Лидера обойдутся мне сейчас куда дешевле, чем подобное несоответствие ожиданиям всесильного министра, которому, на моё горе, ни с того, ни с сего приспичило поделиться со мной наболевшим.