Каникулы совести

Кульбицкая София

Но остатки гордости, былой советской выправки ещё, оказывается, жили во мне. Это они заставили меня собраться, удержать себя — ну, пусть не всего себя, а только глаза — в густой, ну, хотя бы гелеобразной, сметанообразной консистенции, чтобы твёрдо и прямо… да что там, хоть как-нибудь взглянуть на вялый прототип Бессмертного Лидера, который, оказывается, продолжал ещё что-то говорить, медиумически закатив зрачки вверх и так же — медленно, монотонно — раскачиваясь из стороны в сторону. Почти невероятным усилием воли я приказал себе сосредоточиться и услышать навязываемый текст:

— …Обычная история. Отец не выдержал, сломался, сбежал ещё задолго до того,

как врачи подписали ребёнку окончательный приговор. Мамина участь, в общем, тоже была предрешена. Слабая, впечатлительная натура, пойди всё естественным путём, она, скорее всего, спилась бы или свихнулась — так часто бывает. Но чудесное, необъяснимое, полное выздоровление сына перевернуло всё счастливейшим образом. Она ожила, похорошела, а, главное, в кои-то веки занялась собой, я ведь уже не нуждался в её постоянной заботе. Вполне закономерно, что в доме снова появился мужчина с чёрной бородой. Дядя Вася, отличный мужик, журналист-международник. Я его обожал. Он меня тоже. Мы с ним играли в шахматы. Он почти сразу же заявил, что намерен меня усыновить. Я был счастлив. Я ненавидел фамилию «Тюнин». Меня из-за неё в классе дразнили «тютей» и ещё всякими нехорошими словами. «Гнездозор» — другое дело. Настоящая мужская фамилия со множеством притягательных смыслов. Впоследствии, когда я начал свою политическую карьеру, я оценил её в полной мере. Кстати, о карьере. В ту пору, как вы, может быть помните, в России была очередная вспышка жёстко-патриотических настроений. Инозвучащее название «Альберт» могло помешать популярности молодой телезвезды. Иное дело «Александр», имя, насыщенное массой историко-культурных ассоциаций. Мне это стоило долгой и нудной беготни по разным дурацким инстанциям. А вот маме было всё равно. Она и так всегда звала меня Аликом, хм-хм….

Тут он почему-то заткнулся. Почему — я понял не сразу, просто в измученный мозг вдруг хлынула ледяная тишина, отчего мне стало только хуже. Я уже не оползал по собственному позвоночнику, взамен того меня тряс жестокий озноб и нестерпимо жгло кончики ушей. До сей поры я никогда не жаловался на сердце — и сейчас даже не сознавал, что происходит, а только судорожно зевал, в тоскливой панике ища в углах этой страшной комнаты. Сквозь дурноту я скорее ощущал, чем видел, что Александр (Альберт?! Альберт?!) растерян и перепуган не меньше моего.

Это ничего не спасало, наоборот — делало ситуацию окончательно безысходной. Если б он гневался на меня, запугивал, выказывал надо мной свою власть, всё было бы куда проще — я ползал бы у его ног нашкодившей собачонкой, трясся бы и выл, пока он не протянул бы мне руку или не удавил бы. Но нам и в этих невинных радостях было отказано — он вновь был маленьким Альбертиком, растерянным и перепуганным, и я был зелёным студентиком медвуза, растерянным и перепуганным, и я читал в его лице отражение собственного ужаса, который он читал в моём, и нам не на кого было опереться…

Не на кого?.. Нет, к счастью, был рядом человек, который мог одним махом всё разрулить и расставить на свои места!..

Игорь Кострецкий появился, как всегда, в тот самый момент, когда его присутствие было остро необходимо — в таких вещах он никогда не ошибается. Как всегда, бодрый, собранный, весело улыбающийся, он был единственным реальным человеком во всей этой тягостной фантасмагории. Альберт (я уже не мог называть его про себя иначе) так и рванулся к нему, бледный и дрожащий:

— Игорь, Игорь, что делать, кажется, ему плохо, надо валокордину, или нет, вызови врача!..

Но Игорь уже успел оценить опытным взглядом обстановку

и обоих пациентов, — и, видимо, степень сложности положения показалась ему далеко не столь трагичной, как ощущалось изнутри, потому что в следующий миг он, засмеявшись, ответил:

— Врача?.. Зачем нам врачи, мы и сами врачи хоть куда, — а, Анатолий Витальевич? — и, отечески потрепав меня по (вероятно) вздыбленному ёжику, добавил:

— А валокординчику — это можно. Сейчас будет. У меня в баре, слава Богу, огромный ассортимент.

Тут же металлическая, неокрашенная изнутри дверь отворилась — и номерной ибээровский красавец, жгучий длинноволосый брюнет с точёным носом и мефистофельской бородкой, раболепно ухмыляясь, внёс на растопыренных пальцах серебряный подносик, на котором возвышалась бокастая бутылка «Реми Мартен» — сто лет такого не видел! — и три широких коньячных бокала, уже кем-то заботливо наполненных.

Игорь, показывая класс, ловко выхватил у подчинённого поднос, коротким кивком отпустил быстроглазого демона — и сам, своими наманикюренными ручками поднёс нам спасительные сосуды, которые мы с Альбертом тут же судорожно, с неприличными всхлипами и вылакали. Министр, игнорируя общую панику, чувственно грел свой в ладони, принюхиваясь к божественной влаге с выражением кошачьего блаженства на лице; казалось, он всем существом поглощён этим, однако искоса то и дело бросал на нас быстрые взгляды: как там его незадачливые пациенты?…

А те и впрямь понемногу приходили в себя. Удивительно, но одно только присутствие рядом Кострецкого — шумного, весёлого, в яркозелёной обёртке — успокаивало и настраивало на позитивный лад. Да и коньяк оказал своё действие: с каждой секундой моё тело всё больше наливалось приятной тяжестью и расслаблялось, не теряя, однако, привычной консистенции, — и страшное ощущение безнадёжности, стыда и паники понемногу начало отступать. Когда оно отступило настолько, чтобы показаться неважным и даже забавным, я осмелился тупо взглянуть на Альберта — который, оказывается, точно так же смотрел на меня осоловелыми глазами, редко и ошалело моргая.

— Ну что — за знакомство? — одобрительно засмеялся Игорь, снова разлив коньяк и ловким барменским жестом крутанув бутылку вокруг руки.

Мы с Альбертом синхронно потянулись друг к другу дрожащими бокалами — осторожно, с опаской, словно боясь, что, едва стекло коснётся стекла, мы оба исчезнем, аннигилируемся. Сейчас мне уже ничего не казалось невероятным. Но странно, едва они с лёгким стуком сошлись (не произведя никаких видимых разрушений), как я ощутил почти невыносимое облегчение. Переваривать случившееся у меня пока не было ни душевных сил, ни храбрости, — однако я уже начинал догадываться, что, скорее всего, смогу жить со всем этим и дальше. Забавно: стоит нам коснуться своего прошлого — пусть только слегка, посредством бокала — как его власть над нами ослабевает.

Видимо, Альберт тоже чувствовал что-то подобное — потому что он вдруг громко, с облегчением вздохнул и неуверенно заулыбался. (Этой улыбки я тоже по новостям никогда не видел — наверное, среди посторонних она была ему запрещена).

— Благословляю вас, дети мои, — развязно прокомментировал Кострецкий, которому явно позволялось здесь куда больше, чем я мог себе представить.

Миг поколебавшись, я тоже позволил себе криво и жалко улыбнуться. Страшно довольный результатами своей терапии Игорь глухо заорал «Ага!!!» (суровая комната старательно проглатывала звуки), захлопал в ладоши, подмигнул мне и, присев на краешек стола, закачал ногами в элегантных летних сандалиях: