Кант и кантовская философия в сочинениях Марка Алданова

Круглов Алексей Николаевич

Остается лишь пожалеть, что до публичной дискуссии Канта со своими оппонентами в отношении понимания истории и политики дело так и не дошло — почти наверняка она многое объяснила бы. Косвенно собственные размышления о прогрессе Кант противопоставил Мендельсону [213] . Но Мендельсон уже не был способен ответить Кашу по состоянию здоровья. Вероятно, самым сильным кантовским оппонентом в интерпретации

французской революции среди немецких современников являлся Иоганн Николаус Тетенс (1736-1807). Но по разным причинам [214] подобная дискуссия так и не состоялась. Вместо этого началась дискуссия между Кантом и И. А. Эберхардом, которая, при всем уважении к последнему, принесла не столь уж много плодов, как хотелось бы.

213

См. об этом: Hinske„ N. Aller guten Dinge sind drei: Kants erneuerte Fortschrittsfrage im Streit der Fakultaten // Aspects philosophiques de la modemito. Luxembourg, 2003. P. 9-23.

214

См. о некоторых из них: Круглов, А. Н. Тетенс, Кант и дискуссия о метафизике в Германии второй половины XVIII века. С. 292—302. Об отношении Тетенса к французской революции см.: там же. С. 159-162.

Другие упоминания Канта в книгах Алданова

Возвращаясь к Алданову и его роману «Девятое термидора» можно сказать, что при всей анекдотичности сцены Штааля с Кантом, при всех предрассудках и преувеличениях что-то важное в кантовском отношении к французской революции писателю удалось ухватить и выразить. В романе «Бегство» (1930) о Канте говорится уже, скорее, типичным для русской литературы образом. От чтения текстов философа возникает сумбур в голове: «Утром я читал у Канта о категорическом императиве — и восхищался. А вечером читал у Гегеля о том, что самое великое в истории есть торжество одной воли над другими, — и тоже восхищался» [215] . Это многообразие философов и их концепций приводит к сумятице и разочарованию: «Помню свой наивный подсчет, по которому выходило, что существует пять или шесть разных Ницше и не менее четырех Кантов. Это было для меня тяжким ударом» [216] . Более интересен в этом отношении роман «Ключ» (1929) — здесь Алданов обыгрывает

распространенные во время Первой мировой войны в странах Антанты сравнения Канта с Круппом. Герой романа Кременецкий заявляет: «Мне довелось совершенствоваться в науке... в семинарах таких людей, как Куно Фишер и Еллинек... и никто не скорбел искреннее, нежели я, о том... что Германия Канта под пятой Гогенцоллернов стала Германией Круппа... Ничто не чуждо мне более, чем человеконенавистничество... и в мщении Канту за дела Круппа я вижу хулу на духа святого: Кант есть тот же Реймский Собор!» [217] Если учесть, что в результате боевых действий Реймский собор лежал в это время в развалинах, то и с кантовской философией дело обстояло, вероятно, не лучше. Наконец, в рассказе «Астролог» (1945) в уста офицеров вкладывается надежда на нового Канта, который все объяснит в запутавшемся мире: «Посмотрим, что сделает Дёниц... Нет, ум человеческий теряется, просто теряется. Увидите, придет новый Кант или Гегель и объяснит, и все сразу осветится как от света молнии!» [218] ; «Какие события, ах, какие события! [...] Но увидите, придет новый Кант, и все станет ясно как день» [219] . Любопытно, что сам Кант, высказывая идеи об априорной истории, ожидал прихода новых Ньютона и Кеплера [220] .

215

Алданов, М. А. Бегство // Ключ. Бегство. Пещера. Трилогия. М., 2002. С. 306-307.

216

Там же. С. 307.

217

Алданов, М. А. Ключ // Ключ: Роман. Астролог: рассказ. М., 1990. С. 105.

218

Там же. С. 348.

219

Там же. 349. Возможно, в словах о молнии и ясном как день разъяснении содержится и скрытый намек на Фихте.

220

См.: IaG. А 388; T. 8. С. 13.