Кант: краткое введение
Шрифт:
6. Эмиль Дойрстлинг. Кант и его коллеги за обедом
Лейбниц утверждал, что в самой процессе понимания содержатся внутренние некие интуитивно правильные принципы, формирующие аксиомы, на основании которых можно вывести полную картину мира. Они необходимо истинны и не нуждаются в опытном подтверждении. Таким образом, из них можно вывести описание мира такого, каков он есть, а не такого, каким он предстает в опыте или под влиянием какой был то ни было точки зрения. В то же время точку зрения, свойственную индивидууму, можно вставить в рациональную картину мира. Лейбниц делал различие между субъектом и предикатом мысли (в предложении «Джон мыслит» «Джон» является субъектом, а «мыслит» — предикатом). Он утверждал, что это разделение соответствует разделению в реальности между субстанцией и ее свойством. Фундаментальные объекты мира — это субстанции. Они существуют самостоятельно, в отличие свойств, которые существуют только через субстанции. Например, субстанция может существовать без мышления,
Мир состоит из бесчисленного множества монад, которые существуют не во времени или в пространстве, но вечно. Каждая монада чем-то отличается от других (тождество неразличимых). Без этого допущения предметы нельзя индивидуализировать по их внутренним сущностям. Из этого следует, что для того, чтобы отделить вещи друг от друга, требуется точка зрения, а ведь главная посылка Лейбница состоит в том, что знание от точки зрения не зависит.
7. Готтфрид Вильгельм Лейбниц (1696–1716)
Точка зрения монады — не более чем способ выразить свое строение, а не способ взгляда на мир. Каждая монада, как в зеркале, отражает вселенную со своей точки зрения, однако ни одна из них не может даже случайно вступить в реальные отношения, причинно-следственные или иного рода с другой. Даже пространство и время являются интеллектуальными конструкциями, с помощью которых мы делаем наш опыт понятным, но которые не относятся к миру как таковому. Однако вследствие принципа «предустановленной гармонии» последовательные свойства каждой монады корреспондируют с последовательными свойствами другой. Таким образом, можно обозначить последовательную смену состояния наших умов как «перцепцию», а мир «является» каждой монаде таким же образом, как любой другой. Эти «явления» выстроены в систему, и внутри этой системы можно говорить о пространственных, временных и причинно-следственных отношениях; о бренных индивидуумах и подвижных принципах, о перцепции, активности и влиянии. Ценность этих представлений, а также физических законов, которые мы из них выводим, определяется глубинной гармонией точек зрения, которые их описывают. Они не производят знания о реальном мире монад, разве лишь косвенно: мы надеемся, что тот образ, в котором вещи «являются», несет в себе метафизический отпечаток того, каковы они на самом деле. Если двое часов показывают одно и то же время, это подталкивает меня к мысли, что одни заставляют идти другие, — это пример достаточно очевидных отношений. Приблизительно таким образом Лейбниц оспорил то, во что верил весь здравомыслящий мир, доказывая, что «распознавание» является не более чем явлением «феномена». Однако, отмечал Лейбниц, это «хорошо обоснованное явление». И речь идет не об иллюзии, а о закономерных и необходимых проявлениях действия тех рациональных принципов, которые определяют то, каковы вещи на самом деле. Реальные субстанции, поскольку они не описываются ни с какой точки зрения, не имеют феноменальных характеристик. Реальность сама по себе доступна единственно разуму, ибо только разум способен подняться над индивидуальными точками зрения и проникнуть в высшие, то есть божественные, необходимости. Получается, что разум должен оперировать «врожденными» идеями, то есть такими, которые не зависят от опыта и, следовательно, принадлежат всем мыслящим существам. Свое содержание они берут не из опыта, а из интуитивных способностей разума. Именно к таким идеям принадлежит идея субстанций, из которой и выведена вся система Лейбница.
Взгляды Юма в какой-то мере противоположны лейбницевым. Он отрицал возможность познания посредством разума, поскольку разум оперирует идеями, а идеи возникают из ощущений. Следовательно, содержание каждой мысли можно свести к опыту, который ее породил, и ни одно утверждение нельзя назвать верным, кроме как ссылаясь на чувственные впечатления. (Это самое общее изложение эмпиризма.) Однако единственный опыт, который что-то подтверждает для меня, это мой собственный опыт. Все, что проистекает от других: свидетельства, записи, формулировки законов природы или гипотезы, — все это основано на опытах, которые их породили. Мой же опыт таков, каким он кажется, и кажется таким, каков он есть, потому что «кажимость» — это все, что в нем есть. И, значит, проблемы того, каким образом я о нем узнал, не существует. Однако, сведя все познание к опыту, Юм свел мое знание о мире к моей точке зрения. Все потуги на объективность оказались фальшивкой, иллюзией. Заявляя о своем знании о чем-либо реальном, существующем независимо от моих ощущений, я могу иметь в виду единственно то, что мои ощущения обладают определенными постоянством и связностью, которые порождают (иллюзорную) идею независимости. Когда я говорю о необходимых причинно-следственных связях, я только лишь именую так некоторую регулярно повторяющуюся последовательность своих восприятий, а также возникающее из этого субъективное чувство, что одно восприятие предваряет другое. Что же касается разума, то его деятельность сводится к «взаимоотношениям идей»: например, что идея пространства является частью идеи формы, а идея холостяка тесно связана с идеей неженатого мужчины. Однако он не способен ни порождать идеи, ни решать, имеют ли они применение. Разум — источник лишь самого тривиального знания, сводимого к значению слов; он никогда не ведет к познанию сути вещей. В своем скептицизме Юм доходил до сомнений в существовании субъекта (величины, послужившей Лейбницу моделью для его монад), говоря, что не существует ни подпадающего под Это наименование воспринимаемого объекта, ни
С таким скептицизмом, ставящим под сомнение даже личную точку зрения, с которой он начинается, трудно было примириться, и неудивительно, что именно Юм, как сам Кант назвал это, «прервал его догматическую дремоту» (т. 4, с. 11). Более всего его не устраивала философия Юма в той части, которая касалась причинно-следственных связей. Юм утверждал, что нет никаких оснований говорить о закономерностях в природе; закономерность есть принадлежность единственно мышления, и отражает она только взаимоотношения идей. Это заставило Канта понять, что естественные науки основаны именно на представлениях о существовании закономерностей, и поэтому скептицизм Юма, не будучи академическими изысканиями, способен подорвать основы научного знания. Кант уже давно оспаривал философские взгляды Лейбница. Но в том, что проблемы объективности и причинно-следственных отношений имеют глубинную связь, был смысл. И это подтолкнуло его к написанию «Критики чистого разума». А когда он разобрался в том, в чем именно ошибался Юм, это позволило ему понять и суть неправоты Лейбница. Его мысль развивалась следующим образом.
Ни опыт, ни разум не являются по отдельности источником знания. Первый производит содержание без формы, второй — форму без содержания. Знание возникает из их синтеза, а значит, не может быть знания, не несущего следов как опыта, так и разума. Это знание, однако, подлинное и объективное. Оно превосходит точку зрения своего обладателя и законно притязает на знание о самом мире. Тем не менее познать мир «таким, каков он есть», а не под каким-то углом невозможно.
8. Дэвид Юм (1711–1776)
Такая абсолютистская концепция объективного знания бессмысленна, утверждает Кант, потому что его можно получить только посредством абстрактных, лишенных всякого значения построений. Хотя я могу познавать мир, независимо от моей точки зрения, то, что я знаю, неизбежно несет следы этой точки зрения. Существование объектов не зависит от моего познания их, однако их природа обусловлена возможностью такого познания. Объекты вовсе не являются лейбницевскими монадами, познаваемыми посредством абстрагированных от любых точек зрения построений «чистого разума», еще в меньшей степени они являются «впечатлениями» Юма, то есть продуктом моего личного опыта. Они объективны, но их характер зависит от точки зрения, с которой их познают. Это точка зрения «возможного опыта». Кант пытается показать, что сама идея «опыта», ясно понятая, отсылает нас к объективности, которую отрицал Юм. Опыт содержит внутри себя идеи пространства, времени и причинности. И получается, что, описывая свой опыт, я ссылаюсь на объективный мир и на закономерную систему взгляда на него.
Чтобы ввести эту новаторскую концепцию объективности (которую он окрестил трансцендентальным идеализмом), Кант начал с исследования априорного знания. В числе правильных предположений есть и такие, правильность которых не зависит от опыта; они остаются правильными, несмотря на изменчивый опыт. Это априорные истины. Правильность прочих напрямую связана с опытом; они были бы ложными, если бы опыт был другим. Это апостериорные истины. (Эти термины не были изобретены Кантом, однако стали популярными благодаря тому, что Кант часто пользовался ими.) Кант доказал, что априорные истины бывают двух видов, и назвал их «аналитическими» и «синтетическими» (т. 3, с. 40–41). Пример аналитического априорного суждения — «все холостяки неженаты»; его правильность гарантируется значением терминов, при помощи которых оно выражено, и выясняется при их анализе. Синтетическое суждение так легко не выводится, но его предикат, как представляет это Кант, утверждает нечто, что не содержится изначально в субъекте.
9. Мориц Шпик (1882–1936), глава Венского кружка
Пример такого суждения — «Все холостяки не удовлетворены»; это суждение (предположим, что оно верно) говорит о холостяках нечто существенное, а не просто повторяет значение самих составляющих ее слов. Разделение аналитического и синтетического потребовало новой терминологии, хотя эти понятия философы различали и ранее. Так, Фома Аквинский под влиянием Боэция говорил о «самоподтверждающихся» предположениях, в которых предикат содержится в понятии субъекта, похожие идеи можно отыскать и у Лейбница. Новым словом в науке стало утверждение Канта, что оба разделения (между априорным и апостериорным и между аналитическим и синтетическим) имеют в корне различную природу. И утверждать, как это делают эмпирики, что они должны совпадать, есть чистой воды догматизм. И все же, кажется, эмпирики правы: синтетическое априорное суждение невозможно, потому что синтетическая истина познается только через опыт.
Позицию эмпириков впоследствии восприняли логические позитивисты Венского кружка, утверждавшие, что все априорные истины аналитические, и делавшие вывод, что любое метафизическое высказывание бессмысленно, поскольку оно не может быть ни аналитическим, ни апостериорным. Канту было ясно, что эмпиризм отвергает саму возможность метафизики. Между тем метафизика необходима для обоснования объективного знания, без нее скептицизму Юма просто нечего противопоставить. Следовательно, на первый план выступил вопрос: «Как возможно синтетическое априорное суждение?» Или, другими словами: «Как можно познать мир путем чистого размышления, не прибегая к опыту?» Кант понимал, что дать определение априорного знания так, чтобы объект познания оказался отделен от субъекта, невозможно. И поэтому он не верил, что человек способен получить априорное знание о некоей существующей вне времени и вне пространства «вещи в себе» (то есть предмета, описанного без ссылки на «возможный опыт» наблюдателя). Я могу иметь априорное знание только о мире, который дан мне в опыте. Априорное знание не только подтверждает эмпирическое открытие, но и выводит из него свое содержание. Значительная часть кантовской «Критики» направлена против допущений, что «чистый разум» способен без опоры на опыт наполнить знание содержанием.