Кантига о Марии Бланке, нашедшей себя в посмертии
Шрифт:
– У меня нет родственников…
– А кто разукрасил тебя такими живописными синяками?
Девочка совсем стушевалась.
– Ох, малышка, я ж почему спрашиваю, – старик задумчиво поставил свою миску рядом с тюфяком и стал машинально теребить завязки кошеля на поясе. – Если бы ты была не свободной, а скажем, сервой, и узнай кто, что я спас тебя и не сказал никому, за твое укрытие я должен был бы заплатить десять альморади. Ты представляешь себе, какая это куча денег? А если я верну тебя сеньору, он, возможно, вознаградит меня – на альморади я не очень надеюсь, но хоть несколько новенов мне бы пригодились…
Мир вокруг стал расплываться, и я поняла, что глаза Бланки начинают наполняться
Шуан молчал и ждал ответа.
И тут я не выдержала. Я ничего не знала о том, куда я попала, но правило «отпирайся до последнего» в безнадежной ситуации действует везде. И, как тогда на дороге, я на секунду завладела сознанием Бланки и прошептала – почти продиктовала – слова, которые она повторила твердо и почти уверенно, если не считать дрожащего голоса:
– А если бы я была не свободной, а, скажем, сервой, и никогда не сказала бы вам об этом? Вы не знаете ни о чем и вам не за что платить десять альморади. Я еще мала, я быстро расту и через несколько месяцев никто не сможет узнать меня. Если вы возьмете меня с собой, я буду помогать вам, и со мной вы сможете заработать больше, чем несколько новенов…
– А ты умна не по годам, – хмыкнул Шуан. – Слушай, свободная сеньорита, которая никак не может быть сервой, а что ты собиралась делать, сбежав неизвестно куда в такое время года в одной драной камизе и плащике, который даже для укутывания теста уже не годится?
– Я хочу стать солдадейрой! – выпалила Бланка. Танцевать и петь перед знатными сеньорами, носить красивую одежду, играть на лютне, чтобы меня приглашали на праздники и давали за это монеты!
В первую секунду мне показалось, что Шуан все-таки поперхнулся своей недоеденной похлебкой. Глаза его выпучились, он замер, а потом разразился таким смехом, что согнулся пополам.
– Солдадейра! Она мечтает стать солдадейрой! Господи, ну что же мне делать с тобой, горе ты мое!
IV
Так началось наше путешествие: Шуан, его ослик, Бланка (именно в таком порядке они вышагивали по разбитой римской дороге) и я, невидимая, смотрящая на мир ее глазами и безмолвно говорящая с ней. Ее беспутный ангел-хранитель, потерявшийся в безвременье собственной смерти.
По мере удаления от Альбасете, где старик нашел девочку, призрак десяти альморади, висевший над ребенком, становился все менее страшным; никто не искал ее, никто не узнавал. Постепенно сухая полупустыня сменилась рощицами и холмами, синяки на теле Бланки перестали выделяться багровыми пятнами, ножки, первые дни едва поспевавшие за старым жонглером, постепенно начинали крепнуть.
В первом же городке Шуан раздобыл для Бланки новые ботинки-абарки из твердой кожи, яркий пояс, тунику и пеструю сайю, прикрывшую нездоровую худобу; глупышка казалась себе почти королевой в этом наряде, и принялась тщательно умывать мордашку и расчесывать волосы, чтобы выглядеть, как настоящая солдадейра. По моим меркам, питание в дороге было невыносимым – они ели один, редко два раза в день, в основном хлеб, и изредка в рацион добавлялся кусочек вяленого мяса, соленой трески или тарелка бобовой похлебки. Тем не менее даже эта скудная еда, похоже, была лучше, чем то, что видела девочка в своей предыдущей жизни сервы-сироты. Улыбка все чаще появлялась на ее личике, щеки округлились, ей уже явно хотелось шалить и радоваться жизни.
Когда они приходили в деревни и поселки, старик находил себе место на центральной площади, доставал лютню и начинал напевать баллады на кастильском и галисийско-португальском; Бланка, пока не очень освоившая мелодию и текст,
Меня поражало, что в каждом городке путники обязательно заходили в церковь. Религия была так же неотъемлема от их жизни, как дыхание; маленькая Бланка, не видевшая в мире ничего, кроме побоев и голода, знала наизусть множество молитв, и каждый раз отстаивала всю службу с удивительной внутренней радостью и недетской серьезностью.
Боюсь, причиной этого было и мое невольное присутствие в ее жизни. Как я ни убеждала ее, что не имею отношения к Деве Марии, ребенок воспринимал это лишь как испытание ее веры и стремление убедить ее в том, чтобы она хранила тайну голоса в своей голове; и она действительно хранила, не обмолвившись об этом даже Шуану. И тем не менее каждый вечер перед сном и каждый раз перед едой она обращалась именно ко мне; мне же рассказывала она обо всех своих приключениях и мыслях (как будто я и так их не видела и даже не участвовала в них незримо!). Иногда ей становилось грустно и одиноко, и тогда она делилась со мной историями из своего прошлого, воспоминаниями о матери – христианке-мосарабке, освобожденной во время Реконкисты и тут же оказавшейся безземельной сервой-служанкой в Чинчильском замке дона Мануэля, сеньора Вильенского; отца своего Бланка не знала, а мать умерла где-то год назад.
Не знала Бланка и своего точного возраста (на глаз ей было лет семь-восемь, но, возможно, и больше – уж слишком худенькой и щуплой она была). Когда я поняла, что мы даже не можем определиться с текущим годом и датой, я подтолкнула ее задать вопрос о том, какой год стоит на дворе, Шуану – и он сказал «тысяча триста третий», но в голосе его были некоторые сомнения. Кроме того, из других разговоров и глядя на надписи на монетах я поняла, что в этот момент Кастилией правил Альфонсо X – а мои смутные воспоминания об истории Средневековья все-таки относили Альфонса Мудрого к тринадцатому, а никак не к четырнадцатому веку. Словом, информация ничем не помогла и оставила меня в таких же сомнениях, как и раньше.
Да и какое, собственно, это имело значение? Я присутствовала в этом мире бесплотным посмертным призраком. То, что в той, казавшейся мне настоящей, Вселенной я умерла, уже не вызывало у меня сомнения; поэтому все происходящее вокруг я просто принимала, как оно есть, без мыслей о будущем, без желания как-то изменить свое положение и влиять на события.
Меня словно не касались все черты этого мира, которые, попади я в него в своем теле и полном сознании, повергли бы меня в шок. Вместе с Бланкой я спокойно ночевала на дымных и грязных постоялых дворах, где место и корм для нашего осла стоили больше, чем изголовье на полу, предоставлявшееся для ночлега путешественникам; меня не шокировали деревянные ботинки и отсутствие нижнего белья, вши, сомнительная гигиена и запахи. Мозг девочки воспринимал это как нечто привычное, а мне, по большому счету, было все равно. Это был мой персональный посмертный уголок, место, лишенное эмоций и избавляющее от воспоминаний о той, прошлой жизни. Я лишь по возможности опекала малышку, к душе которой оказалась привязана волей судьбы. И как показали дальнейшие события, последнюю задачу я тоже выполняла из рук вон плохо.