Канун
Шрифт:
Он поднимал кверху кривой от ножниц палец.
— А между прочим, есть этому шву такое наименование, что думай три года и каких угодно знаменитых ученых собери, и никто ни черта не надумает. А ну-ка?
Выдержав приличную паузу, страшно хмуря брови, выпаливал:
— Гривенка.
Затем, играя накинутым на плечи сантиметром, спрашивал уже тоном добродушного экзаменатора:
— А вот штучка! Это уж просто. Так, легонькая шарада: когда рукава шились длиннее — при царе или сейчас? Что? Не знаете? Так
— Не знаю, — пожимал плечами Роман Романыч.
Сыроежкин грубо кричал:
— А потому, что тогда манжеты носили! Так вот и короче, чтоб их видно было. Голова с мозгами!
По мере того как работа подходила к концу, Роман Романыч чувствовал вместе с нетерпением прилив радости.
Еще за два дня до того, как костюм был сшит, он купил фетровую шляпу кофейного цвета.
А вечером накануне троицы у себя в комнате Роман Романыч в сером костюме и с коричневой шляпой на золотистых кудрях подошел к зеркалу и вздрогнул — так поразительно был он похож на того клиента в сером костюме.
Долго не отходил от зеркала.
Принимал разные позы.
Слегка сдвинул шляпу назад, так что выбилась на лоб кудрявая прядь волос. Откинул голову.
И стал совсем как тот.
Глядя на свое отражение, ощутил, как и тогда, когда, брея, всматривался в лицо необыкновенного клиента, что вот-вот вспомнится что-то забытое, страшно знакомое, милое.
Вот почти вспомнилось.
Даже задрожал Роман Романыч, напрягая память, — боялся упустить. И упустил.
Стало до тоски досадно. И, мучительно силясь вспомнить, пристальнее смотрел в зеркало.
Так иной раз мучает забытый сон.
Забыт, не вспоминается совсем. Но осталось какое-то ощущение сна, и оно мучает. Все напоминает о сне: люди, свое собственное лицо и голос, свет, воздух, звуки — все напоминает и в то же время как бы и мешает вспоминать.
Но в конце концов какое-нибудь слово, звук, лицо представят сновидение во всей ясности.
Вот и теперь.
В раскрытую форточку ворвались звонкие детские голоса.
И когда откатились, звеня где-то вдалеке, Роман Романыч вспомнил, как он стоял так же перед зеркалом, но не в костюме парижского фасона, а в белой рубахе, расшитой по воротнику и подолу зелеными елочками и красными цветками.
В ту же субботу перед троицей, когда Роман Романыч, облачась в новый костюм, чувствовал себя на высоте блаженства, с Сыроежкиным стряслась беда.
И виновником беды косвенным образом являлся тот же серый костюм.
Было так.
Роман Романыч весь этот день находился, в ожидании костюма, в непрерывном волнении и не дождался, когда
Дома была и Дарья Егоровна, только что вернувшаяся из бани.
Так что Сыроежкин, получив деньги за работу, передал их из рук в руки жене.
Но, провожая заказчика до выходных дверей, Сыроежкин успел шепнуть ему, что не мешало бы, дескать, спрыснуть обновочку.
Роман Романыч расщедрился и тайком от Дарьи Егоровны сунул Сыроежкину рубль.
— Выпей, миляга, один! А мне, понимаете ли нет, некогда. Делишки есть кой-какие.
Рублевка подмывала Сыроежкина идти в пивную.
Но вырваться из дому было не так-то легко.
Вечером, да еще под троицу, Дарья Егоровна ни за что не пустит.
Разве так, как есть, без шапки да в сандалиях на босу ногу, будто к воротам воздухом подышать?
Сыроежкин сделал пробу.
Потянулся, зевая:
— Уф! Замучился с этим костюмом несчастным. Хуже нет на спешку работать. Башка прямо не своя стала. Пойти на воздух, что ли? У ворот посидеть?
Проба не удалась.
Дарья Егоровна, задрав на табурет исполинскую ногу, обрезала ногти, шумно посапывая.
Не поднимая головы, она сказала твердо, не допуская возражений:
— Знаю твой воздух. Отдохнешь дома. Вот скоро поужинаем да и спать. Нечего шляться.
Ужинал Сыроежкин без всякого аппетита.
В окна неслись шум улицы, веселые певучие голоса детей, звуки гармоники печника Столярова, живущего по соседству.
От всего этого тянуло на предпраздничную улицу, в пивную, где, как дома сейчас, березки по углам.
«Что такое придумать конкретное?» — шевелилось в голове Сыроежкина.
И хотя придумать ничего не мог, но почву на всякий случай подготавливал:
— Хорошо этот заказец подвернулся. По крайности деньжата к троице есть. А на днях Поляков, газетчик, брюки принесет в переделку… Гм… Да… Недельку я не пил. И еще с месяц надо продержаться. Давеча Романыч, как я его провожал: «С меня спрыски, говорит, приходятся. Хочешь, говорит, сейчас принесу?» А я ему: «Не надо. После как-нибудь. Не желаю, говорю, соблазняться».
— Уж ты, пожалуй, откажешься! — усомнилась Дарья Егоровна.
— Ей-богу! Спроси у самого Романыча, если не веришь.
Дарья Егоровна вдруг вспомнила, что собиралась вернуть долг своей сестре.
— Ах ты, шут возьми! Совсем из головы вон. Варваре-то нужно бы восемь рублей отдать. Ведь скоро год, как брали. Бабе-то к празднику деньги во как пригодились бы!
— После праздника еще нужнее будут, — дипломатично заметил Сыроежкин.
Он знал, что жена с ним не согласится. Но и сама к сестре денег не понесет, так как еще не было случая, чтобы она куда-нибудь ходила после бани.