Канун
Шрифт:
— К Андрияшке? — тихо, сквозь зубы.
— К нему, — кивнул Славушка.
— Тэк.
Ломтев прищурился от дыма.
— К первому мужу, значит?
Улыбнулся нехорошо.
Славушка ответил спокойно:
— К человеку к хорошему.
— А я, стало быть, плохой? Тэк-с. Кормил, поил, одевал и обувал.
— И спал — добавь, — перебил Славушка.
Ломтев повысил голос.
— Спал не задарма. Чем ты обижен был когда? Чего хотел — имел. Деньги в сберегательной есть. Андрияшка,
— Откормил, это верно, — сказал Славушка. — Чтобы спать самому мягче, откормил за это.
Подал руку Ломтеву:
— Всех благ!
Ломтев вынул из бумажника сберегательную книжку — выбросил на стол. Сказал с раздражением:
— Триста пятьдесят заработал за год. Получай книжку!
Славушка повертел книжку в руках. Положил на стол.
Нахмурился:
— Не надо мне твоих денег.
Ломтев опять швырнул книжку.
— Чего — не надо? По правилу — твои. Имеешь получить.
Славушка взял книжку, запрятал в карман.
Толстые щеки покраснели.
— Прощай! — сказал тихо и пошел к двери, слегка нагнув голову.
— Так и пошел? — крикнул вслед Костя грустно и насмешливо.
Славушка не оглянулся.
Люди бывают разные.
Один что нехорошее сделать подумает, и то мучается, а другой отца родного пустит нагишом гулять, мать зарежет — и глазом не моргнет. Человечину есть станет да подхваливать, будто это антрекот какой с гарниром.
Люди, с которыми встречался Ванька, были такими.
Человечины, правда, не ели — не нужно этого было, ну а жестокость самым первым делом считалась.
Все хорошее — позорно, все дикое, бесстыдное, грязное — шик.
Самый умный человек, Ломтев Костя, и тот поучал так:
— Жизнь что картежка. Кто кого обманет, тот и живет. А церемониться будешь — пропадешь. Стыда никакого не существует, все это — плешь. Надо во всем быть шулером — играть в верную. А на счастье только собаки друг на дружку скачут. А главное, обеспечь себя, чтобы никому не кланяться. Ежели карман у тебя пустой — всякий тебе в морду плюнет. И утрешься и словечка не скажешь, потому талия тебе не дозволяет.
Ванька усваивал Костину науку: до совершеннолетия сидел в колонии для малолетних преступников четыре раза, девятнадцати лет схватил первую судимость. Одного его задержали — Костя успел ухрять. Все дело Ванька принял на себя — соучастника не показал, несмотря на то, что в сыскном били.
В части, в Спасской, сиделось до суда хорошо. Знакомых много.
Ваньку уже знали, торгашом считали не последним — свое место на нарах имел.
Воспитанный Ломтевым, Ванька был гордым, не трепло. Перед знаменитыми делашами и то не заискивал.
И
Выхоленный, глаза что надо, с игрою. Одет с иголочки, белья целый саквояж, щеточки разные, зеркало, мыло пахучее — все честь честью.
Сапоги сам не чистил — старикашка такой, нищий Спирька, нанимался, за объедки: и сапоги, и за кипятком слетает, чай заварит и даже в стакан нальет.
Каждый делаш холуя имел — без этого нельзя.
Мода такая! А не следовать моде — потерять вес в глазах товарищей.
Модничали до смешного. Положим, заведет неизвестно кто моду курить папиросы «Бижу» или «Кадо» — во всей части их курить начинают.
Волынка, если не тех купят.
— Ты чего мне барахла принес, жри сам! — кричит, бывало, деловой надзирателю.
— Да цена ведь одна! Чего ты орешь? Что, тебя обманули, что ли!
— Ничего не понимаю! Гони «Бижу»!..
Или вот пюре…
Ломтев эту моду ввел.
Сидел как-то до суда в Спасской, стал заказывать картофельное пюре — повар ему готовил за плату. Костя никогда казенной пищи не ел.
Пошло и у всех пюре.
Без всего: без мяса, без сосисок.
Просто — пюре.
Долго эта мода держалась.
В трактирах, во время обходов, из-за этого блюда засыпались.
Опытный фигарь придет с обходом — первым долгом в тарелки посетителей:
— Ага! Пюре!
И заметает. И без ошибки — вор!
Так жили люди!
Играли в жизнь, в богатство, в хорошую одежду.
Дорого платили за эту игру, а играли.
Годами другие не выходили из-под замка, а играли. Собирались жить.
И надежда не покидала.
Выйдет другой на волю. День-два погуляет и снова на год, на два.
Опять — сыскное, часть, тюрьма. Сон — по свистку, кипяток, обед, «Бижу», пюре.
А надежда не гаснет.
— Год разменяю — пустяки останется, — мечтает вслух какой-нибудь делаш.
А пустяки — год с лишним.
А жизнь проходила. Разменивались года.
«Год разменяю!» — страшные слова.
А жизнь проходила.
И чужая чья-то жизнь. Многих, кого ненавидели, боялись и втайне завидовали кому эти мечтающие о жизни… жизнь проходила.
Война… Всех под винтовку. Кто-то воевал, миллионы воевали.
А тут — свисток, поверка, молитва, «Бижу», пюре — модные папиросы, модное блюдо.
Конец войны досиживал Ванька-Глазастый в «Крестах». Третья судимость. Второй год разменял.
И вдруг — освободили.
Не по бумаге, не через канцелярию, не с выдачею вещей из цейхгауза.
А внезапно, как во сне, в сказке.
Ночью. Гудом загудела тюрьма, словно невиданный ураган налетел.
Забегали по коридору «менты», гася по камерам огни.
И незнакомый, пугающий шум — пение.