Канун
Шрифт:
Аквилонов все шел и шел. Сворачивал в незнакомые улицы. Забыл, что хотел взять извозчика, и все шел и шел.
И казалось ему, что он не в Ленинграде, не на Васильевском острове, а на улицах какого-то маленького городка, даже не русского городка — не то английского, не то испанского.
«Что за глупости! — с досадой думал Аквилонов, — нервы, что ли? Надо взять себя в руки».
Остановился, вздрогнул от неожиданности.
Из-за угла медленно, почти бесшумно выбежали погребальные дроги.
Два факельщика
Сзади гроба шла женщина.
Осенью и весною, в пасмурные, быстро темнеющие дни, можно нередко встретить такие одинокие, как бы тайные, похороны.
Днем, когда светит солнце, шумны и многолюдны улицы, похоронные процессии не производят особенного впечатления.
Но в неурочный час, в мглистые, сыроватые сумерки, где-нибудь на тихих пустынных улицах покажутся огни погребальных фонарей, странные люди, задумчиво ведущие лошадей в черных попонах, — лошадей, задумчивых тоже, не похожих на животных; и гроб покачивается на колеснице, а сзади одна черная женщина, — такие процессии надолго остаются в памяти, нередко и снятся потом.
И теперь Аквилонову стало тоскливо и тревожно.
Сам не зная зачем, пошел следом за гробом, правда, не сходя с панели.
Обгоняя колесницу, едва плетущуюся по неровной, бугристой мостовой, разглядел при свете, падающем из окна магазина, лицо идущей за гробом женщины: бледное, слегка склоненное.
Увидел огромный лежащий на гробу венок.
Взгляд Аквилонова случайно остановился на куске широкой траурной ленты.
Четко выделялись на ленте серебряные буквы:
«…лонову», — прочел Аквилонов и, вздрогнув, остановился.
Дроги бесшумно проколыхались мимо.
«Что это — «лонову»? — с тоской и тихим страхом думал Аквилонов и, ослабев, прислонился к стене дома. — Что это — «лонову»?.. Окончание фамилии? Какой фамилии?..»
Смотрел вслед медленно движущейся, словно уплывающей колеснице.
«Точно во сне!» — подумал Аквилонов.
Сделал несколько шагов, но опять почувствовал слабость, прислонился к стене.
«Ему снился странный сон…» — неожиданно выплыло в мозгу.
«Кому — ему? Откуда это?» — спрашивал себя Аквилонов и повторил вслух:
— Ему снился странный сон.
Кто-то торопливо прошел мимо. Пахнуло крепким табачным дымом.
Потом где-то прокричал звонкий и нетерпеливый детский голос:
— Володька! Да иди же! Воло-одька!
«У персидского царя Дария Гистаспа…» — вдруг вспомнил Аквилонов, и почему-то невыразимая тоска охватила его.
— Володька! Ну ладно же! — опять, но уже тише, прокричал голосок.
«…был магический кувшинчик, подаренный бабушкою, — против воли зашептал Аквилонов и чувствовал, как сжимается, точно от рыданий, грудь. — Каждый раз, когда царь входил в зал, где стоял волшебный кувшинчик, то мгновенно засыпал и ему…»
«Что
«Что со мною?» — опять подумал, а слезы текли и текли.
— Ему… снился… странный сон… — прошептал Аквилонов, рыдая.
Одиночество с каждым днем становилось невыносимее, но и с людьми было не легче.
После непродолжительного разговора с кем-нибудь Аквилонов начинал чувствовать неприятную, раздражающую усталость.
Нередко, в гостях, в самый разгар беседы прерывал словоохотливого хозяина дома коротким: «Прощайте».
— Куда же вы, Алексей Исаевич? Что вы так вдруг?
Аквилонов бормотал угрюмое извинение и поспешно уходил.
Но дома, в одинокой своей квартире на тихой Сергиевской улице, чувствовал себя совсем нехорошо.
Чудилось, вот-вот сейчас произойдет что-то неожиданное и страшное.
Мучаясь так, сознавал, что необходимо уехать, проветриться, забыть все происшедшее за последнее время.
Уехать к кому-нибудь из тех, кто знал его прежнего и с кем он мог бы забыть теперешнего себя.
А где же такие знакомые?
Ни с кем из них не имел никакой связи.
И вдруг вспомнил школьного товарища Привезенцева.
Последний раз встретил его года два назад.
Привезенцев оставил ему свой московский адрес и просил писать.
Аквилонов долго рылся в бумагах, потерял даже надежду найти адрес.
Наконец в толстом томе сочинений Гоголя нашел клочок голубой бумажки, исписанной крупными, острыми, лезущими вверх, буквами.
Через день Аквилонов выехал в Москву.
Огромный, в светлых огнях, зал с высоким, как в храме, потолком. На столах, среди бутылок, томные красивые цветы в вазочках, обтянутых розовой бумагою.
За столиками мужчины, бритые, с гладкими лоснящимися волосами, почти все в черном и все похожие друг на друга.
Женщины с необыкновенно белыми, очевидно, напудренными плечами, гордые и неприступные, но возможные, когда позовут.
И откуда-то с хор или из другого зала мягко наплывает печальная музыка.
— Значит, ты был у меня, а моя жена тебя сюда послала?
— Она сказала, что ты пьянствуешь несколько дней.
— Да, брат, пьянствую.
Привезенцев налил в высокие рюмки темного вина.
— Пьянствую, дорогой. Денег выиграл целую кучу.
Усмехнулся уголком рта.
— Раз в жизни посчастливилось. Пьем!
Аквилонов отхлебнул кисловатого вина. Смотрел на Привезенцева и думал, что тот такой же, как был гимназистом: говорливый, переменчивый в мыслях и словах, непонятный: не то шутит, не то говорит серьезно. А Привезенцев говорил: