Канун
Шрифт:
Из «Вены» в «Баварию», из «Баварии» в «Вену». Опять в «Баварию»…
А в одной из этих «Вен» я, как будучи в соответственном состоянии, затянул свою любимую: «Во субботу…»
И вот как раз в том месте, где «соловей-пташка поет», подходит какой-то, вроде фашиста, и, конечно, бьет меня не очень тихо бокалом по моське.
Определенно — волынка. Мы с братом — на него. А на нас — много. И за нас достаточно. Конечно, стулья, бутылки, горох — в кашу.
Потом нас с братом в больницу.
А как выписались, невеста мне объявляет:
— Я, —
Вот он, вред-то алкогольный! Даже на брачные узы распространяется.
И посейчас я по социальному положению — холост, могу и трудкнижку предъявить.
‹1926›
ЛЕБЕДЬ
Бывало, в наш уездный куролесовский кооператив «Луч Свободы» заглянешь:
— Что у вас есть?
А Пятериков, заведующий:
— Все есть… Конверты, бумага почтов… то есть курительная, сахар, извиняюсь, — песок. А вот пудра «Лебедь» наивысшего качества. Освежение от ей получается и блеск лицу, вроде как сапог от гуталину.
— А ну те к лешему! Тут, можно сказать, штаны на мясе проедаем, дерут, подлецы, почем зря, а ты с «Лебедью».
Перед праздниками набьются в лавку:
— Пятериков! Что у тебя имеется?
— Карандаши химичные, кнопки. Опять же пудра, как ее? «Лебедь». Освежение…
— Катись ты с этой «Лебедью», знаешь куда? Эх ты, «Лебедь»!
Так Лебедем и звали. Многие и фамилию забыли. Не раз даже и письма получал, адресованные так: «Г. Куролесов, кооператив «Луч Свободы», заведующему, товарищу Егору Егорычу Лебедю».
Сначала эта кличка Пятерикова бесила: раздражался, огрызался, а потом привык.
Ему:
— Эй, Лебедь?
А он:
— В чем дело?
Но вот Пятериков закрутил любовь с одной девицей, с Катенькой.
Дошло дело уже почти до загса, как вдруг Катенька спрашивает:
— Почему, Егор Егорыч, вас лебедем дразнят?
Пятериков не растерялся:
— Это, Катенька, вовсе не дразнят, а наоборот. Вид у меня, знаете, лебединый. Гордый, и походка тоже.
А Катенька — щепетильная. Губку надула:
— Все-таки неприятно. Ответственное лицо, и вдруг — птица. Вы, Егор Егорыч, должны это аннулировать, а то мне стыдно. Мы как-то с вами гуляем, а люди говорят: «С Лебедем пошла».
После этого разговора Пятериков не спал две ночи и потерял аппетит.
Но, как человек неглупый, сообразил: «Пока кооператив на ноги не подниму, все будут Лебедем в глаза тыкать. Помрешь, так на кресте какая-нибудь сволочь напишет: „Лебедь“».
Принялся Пятериков за дело: по шестнадцать часов в сутки стал работать: на склад поедет, со слезами товар выпрашивает, а когда нужно — по «матери».
Кооператив начал постепенно подниматься.
Пятериков стал и с мясом, и с хлебом,
Ему по старой памяти:
— Ну-ка, Лебедь, манной двести грамм.
А он:
— Имейте уважение к личности. Я имя собственное имею.
А когда получил письмо, адресованное уже не Лебедю, а Егору Егорычу Лебедеву, облегченно вздохнул и подумал: «Скоро будут Пятериковым звать, уже недолго осталось».
‹1926›
ГАРМОНИСТ СУВОРОВ
Повесть
Моей дочери Валентине
Не то речушка, не то канава. Узкая. Вонючая. С нефтью, плавающей на поверхности. Берега завалены мусором. Из мусора, местами, пробивается ромашка, не с белыми лепестками, на которой гадают «любит — не любит», а зелено-желтая, шариками, крепко пахнущая.
Речка имеет название и обозначена на карте города, но окрестные жители зовут ее по-своему.
При двух царях, последнем и предпоследнем, и при республике одно ей имя — Негодяевка.
На берегу ее в деревянном домике жила вдова, прачка Прасковья Кудряшова, или, как ее все звали, тетя Паша. Снимала она квартиру из двух маленьких комнат и кухни. В одной комнате — сама, в другой — жилец.
Весь зазаставский квартал знал тетю Пашу, но еще больше ее жильца. Старики и молодежь, приятели и, наоборот, враги жильца тети Паши — все сходились в одном мнении о нем. Именно, что он ценил себя чересчур высоко.
Действительно, если, например, верить истории — полководец Суворов, в досужее от ратных дел время, где-то у себя в селе Кончанском играл с ребятишками в бабки, а вот жилец тети Паши, тоже Суворов, только Женя и, конечно, уж не генералиссимус, а гармонист, был о себе мнения более высокого, чем его знаменитый однофамилец.
Не говоря уже о том, что не играл с парнишками ни в выбивку, ни в орлянку, но даже пиво пил не с каждым из знакомых.
Бывало, ему:
— Товарищ Суворов, присаживайся!
А он внимательно оглядит компанию и откажется.
Кто-нибудь из друзей:
— Ты чего, Женя? Со мной не желаешь? В чем дело?
А он:
— Аудитория не соответствует.
Некоторые недолюбливавшие Суворова подсмеивались над ним за глаза:
— Гордится Женька, что на свет народился.
И, возможно, в этом была своя правда.
С одной стороны, Суворову было чем гордиться: известный, когда-то, гармонист, награжденный жетонами за игру; две польки его сочинения были наиграны на граммофонные пластинки. Для гармониста это не фунт изюма! Этим и гордись! Но зачем гордиться пустяками: серебряными часами с тремя крышками, русским костюмом?