Канун
Шрифт:
Смелости у него, конечно, хватит. Тем более что без нее он все равно не может жить. Завтра прощеное воскресенье. Завтра последний день открыты балаганы. Значит, если пропустить завтрашний день, то все пропало.
Можно, конечно, и не просто, с бухты-барахты, объясниться. Он сначала подойдет к ней и скажет: «Как вы отлично представляли Снегурочку». А потом дальше — больше. Мало ли о чем можно говорить? Впрочем, можно и прямо сказать: «Я вас люблю, жить без вас не могу». И стать перед нею на колени.
Как в горячке, метался на одинокой своей постели Ромашка, сбрасывая с жаркого тела одеяло, переворачивал подушку прохладной стороной и, припадая
Так и заснул, обнимая подушку.
Во сне видел красавиц. В разноцветных одеждах, с распущенными волосами, они ходили, обнявшись, и шептались между собою. И солнце ярко светило, и пели птицы. Он шел навстречу красавицам и спрашивал, еще не доходя до них: «Где же Снегурочка»? А они убегали, смеясь. Он бежал за ними. Забегал в какие-то избушки, в сараи. В избушках плакали грязные, босоногие ребятишки, в сараях мычали коровы. Ромашка выбегал на улицу и там снова видел красавиц. При его приближении они кричали: «Вот он! Вот он!» И разбегались в разные стороны.
Но наконец он нашел Снегурочку.
Она сидела на скамейке, у избы.
На голове сверкали звезды, а одежда ее была из чистого снега.
— Снегурочка, — тихо сказал Ромашка.
Она опустила глаза. Лицо ее — без румянца, белое-белое, как снег. И вся она — как неживая.
— Снегурочка, — еще тише, с тоскливым страхом позвал ее Ромашка.
И проснулся…
Отправляясь на «балаганы», Ромашка надел коломянковую с вышитым воротом и подолом рубашку.
Глядя на себя в зеркало, Ромашка нашел, что он гораздо красивее пастушка.
И его ночное решение признаться в любви артистке, игравшей Снегурочку, окончательно окрепло.
День был ветреный, но Ромашка не застегнул пальто.
Шел, засунув руки в карманы брюк, и глядел на расшитую грудь и подол рубахи.
В театре по-вчерашнему топала ногами публика, мальчишки нетерпеливо хлопали в ладоши и кричали:
— Время!
Наконец занавес поднялся.
По сцене расхаживал человек, какого не было вчера.
У него — смешная черная угловатая шляпа, зеленый мундир и сапоги, похожие на охотничьи. Белые волосы человека завиты и заплетены в косу.
Ромашка тихо и тревожно спросил соседа:
— Дяденька, разве это «Снегурочка»?
Сосед, рыжеусый, красноносый, отрицательно помотал головою и, не удостоив Ромашку взглядом, произнес важно и строго:
— «Царская трость, или Деревянный ходатай».
От этой фразы, особенно же от непонятного слова «ходатай», произнесенного с внушительным ударением на последнем слоге, мальчику стало грустно и обидно.
Один европейский монарх, как повествует история, увидя Наполеона Бонапарта и удивившись, что стяжавший всемирную славу завоеватель ростом двух аршин с небольшим, воскликнул с разочарованием, а возможно, и с насмешкой:
— Такой великий человек и такой маленький!
А если уж, по мнению европейского монарха, великий человек должен отличаться и высоким ростом, то нет ничего удивительного, что жители заставской Бутугиной улицы решительно не признавали героем русско-японской кампании маленького тщедушного портного Сыроежкина.
И как бы он горячо ни рассказывал о том, как «брал Путиловскую сопку» и «загонял япошек в реку Шахэ», которую он, кстати сказать, иногда переименовывал в озеро Ялу, и как бы Сыроежкин при этом ни двигал косматыми
— А как ты, герой, с бабой со своей воюешь, а?
— Повоюй с Елисейкой! Сейчас его позовем.
Насмешки попадали в цель: жена Сыроежкина, значительно превосходящая мужа в росте, весе и силе, держала его в страхе и трепете и била по всякому поводу, а также и без повода; Елисейка же, шестнадцатилетний татарчонок из конской мясной Сулейманова, здоровый жирный мальчишка, большой любитель бороться, особенно с теми, кто послабее, неоднократно схватывался с пьяным Сыроежкиным и неизменно подминал худосочного героя под свой плотно упитанный кониной живот.
Напоминания о жене и Елисейке вызывали со стороны Сыроежкина целый поток изощренных ругательств.
Ругаться Сыроежкин вообще любил и ругался со смаком и даже с какой-то торжественностью.
— Ловко, — восторгался кто-нибудь из любителей сквернословия. — А ну-ка еще, дядя Николай, по-геройски, а! Как ты этак можешь, специально?
Сыроежкин презрительно сплевывал в сторону и, глядя на спрашивающего, глубоко вздыхал:
— Эх, товарищ дорогой! Тебе эта музыка в новинку, а я уже ее забывать стал. Ты бы послушал, как я раньше крыл… Я, милуша, на весь наш восемьдесят девятый Беломорский полк единственный был спец, ей-богу. Бывало, ротный, поручик Агапеев, красавец-мужчина, призовет меня в канцелярию: «Демонстрируй», — говорит. То есть, значит, крой. Я и загну от всего сердца. А он вынет золотые часы: «А ну-ка, говорит, по часам. На три минуты». Я дую, дую… «Стой, говорит. Правильно — три. Молодец Сыроежкин». — «Рад стараться». — «А теперь, говорит, заведи на пять минут. Промочи сперва глотку». Водчонки нальет. Тяпну. И понесу. А он командует: «Вали в рифму». Это значит — стихами. Я и стихами режу, для меня все равно… А один раз пьяный был ротный здорово — я изобразил что-то этакое особенное, единственное в своем роде, он ну меня целовать, а сам плачет. «Прямо, говорит, ты меня воскресил, жизни мне надбавил, ты, говорит, Сыроежкин, феномен». То есть, значит, спец. И рубль дал, честное слово.
— Тебе, поди, и Георгия-то за матюги дали, — смеялся какой-нибудь балагур, а Сыроежкин на это отвечал витиеватым матом.
Если кто постепеннее укоризненно замечал:
— Не стыдно тебе, Николай? Пожилой ведь ты человек. Тут дети вертятся, а ты — мать да мать!
Сыроежкин, насмешливо присвистнув, вскидывал задорно головою.
— Фью-ю! Сказал: дети. А дети-то, по-твоему, не от матери родятся, что ли? Вот чудак.
— Не от такой матери родятся, — возражал степенный человек.
— В аккурат от этой, брат, от самой, — сплевывал Сыроежкин и лихо сдвигал кепку набекрень.
— Правильно, — ржали «любители». — Молодец, Сыроежкин! Крой!
А Сыроежкин продолжал, обращаясь к степенному собеседнику:
— Ты, чудак-человек, «матушки» не бойся. С ней мы всю жизнь существуем. Горе ли, веселье — все «мать». С матерщинкою и помирать веселее. Я как смерть зачую, так обязательно буду крыть до самого последнего воздыхания. Ей-ей! Приходите слушать — вход свободный. А матерщинка, браток, с сотворения мира в полном ходу, все равно как и солнце. И все святые крыли почем зря. Не читал? То-то и оно. А как мой тезка, Никола-угодник, одному какому-то в церкви по моське съездил! Так что же, по-твоему, молча? Как бы не так! Спервоначалу обложил по существу, а уж опосля — в рыло. Ясное дело.