Кануны
Шрифт:
Олешку ждали недолго, он притащил кубовую рубаху.
Павло Сопронов, обнажая сухую белую спину, через голову снял старую грязную рубаху…
Его все сообща вынесли из летней избы, усадили в двуколку. Жук не хотел было ехать и попросил Носопыря, чтобы тот ехал вместо него. Носопырь был рад-радехонек такому случаю.
— Я что, я пожалуйста.
— Слезай, не заслужил еще, — засмеялся Митька. — А ты садись, садись.
Жук сел.
Носопырь все еще не слезал с двуколки.
— Гужи-то надежные? — Петруша оглядел упряжь.
«А, ладно, — подумал Митька
— Ох, робятушки, гли-ко, какая нам почесть-то, — крикнул Павло, оборачиваясь, — поехали чуть не на тарантасе. А я вон из Питера, из роботы, ден пятнадцать шел. Подхожу к Ольховице, гляжу, народушку коло управы густо. Торги, значит, казаков наехало. Пристав ходит в белом мундире, коров за недоимки продают…
Все давно знали эту историю, но с интересом слушали Павла. Опять — в который уже раз! — рассказывал он, как шел из бурлаков и как наткнулся на торги, где продавали отцову корову. Он выкупил свою же корову, и отец плюхнулся ему в ноги, когда Павло на ремешке привел ее домой из Ольховицы.
— Малолетку-то! — шумел Павло. — Прямо так лобом в землю и сунулся! Тятька-то! Ох, говорит, Пашка, спасибо, голубчик! Во! А нонче што за детки пошли? Не детки — разбойники! А, Григорьевич?
— Истинно, — кивал дедко Петруша Клюшин и одергивал гороховую рубаху под черной жилеткой. — Не надев штанов, сапоги обувают. Митрей, а Митрей? Об чем будут слова-то, не насчет коллектива?
— Нет, наверно, не это… Насчет машинного либо кредитного дела, — сказал Павло. — Я так мекаю своим умом.
— Это дело хорошее, — сказал дедко Клюшин и спрыгнул с двуколки. Лошадь шла от моста в гору. Жук с Носопырем, сидевшие сзади, то ли не догадались слезть, то ли не захотели, а худоногий Павел и хромой Усов остались в телеге на законных правах.
За поскотиной догнали большую стаю усташинской молодежи. Человек сорок ребят с двумя застегнутыми гармошками шли гулять в Ольховицу. Девки ушли то ли вперед, то ли еще правились идти. На выходе к пригорку лошадь Митьки остановилась: усташинцы деловито и бесшумно стали ломать колья. Трещала крепкая еловая изгородь. Парни обрезали ножами концы и сучки, прикидывая колы в руке. Колы были легкие, крепкие.
— Ребята, не дело! — закричал им дедко Клюшин. — Остепенитесь, не дело делаете!
— Вам что за дело! — парни были уже готовы броситься хоть на рога черту. — А вы чьи?
— Шибановские.
— Шибановских не тронем! Проезжайте!
— Что делают, музурики! — качал головой дедко Клюшин. — Опять драка у иродов. А ведь вроде крещеные…
— Пазготни будет, — сказал Жук. Он был усташинский родом. — Не миновать никак пазготни.
За разговорами быстро приближалась Ольховица. Ребятишки открыли отвод, Митька крутнул вожжами:
— Эх, мать честная, хоть прокачу стариков! Ольховицей-то!
Дорога тут была под уклон, и Митька, через всю деревню, рысью подъехал к исполкому. На рундук выбежал председатель
— Всех сюда! Живо!
Митька недоуменно поглядел на Микулина:
— Куда?
— Вези… — сказал Микулин и тут же исчез в исполкоме.
— Давай, давай, подъезжай! Живо! — махал от амбара Скачков.
Митька подъехал к амбару…
— Аль хлеб перевешивать? — сказал дедко Клюшин и первым спрыгнул на землю.
X
Никита Рогов был в гостях у свата Данилы Пачина, сидел в красном углу, между Евграфом и внучкой Верой, когда из волисполкома прибежала уборщица Степанида. Она и объявила, что его требуют. Никита сказал:
— Не пойду. Это с каких рыжиков?
Он гостил у Данила вдвоем с Верой. Павел с Иваном Никитичем не пошли в Ольховицу, оба плотничали на мельнице. Данило потчевал гостей пивом, все разговоры крутились сперва около приезжей тройки, но когда Данило налил и все мужики выпили по рюмке, за столом стало живее и тревога рассеялась.
То, что случилось потом, дедко Никита не хотел вспоминать. Сухощавый военный, пришедший за ним в дом свата, велел дедку Никите выйти из-за стола и ступать за ним. Дедко Никита сказал, что никуда не пойдет, что праздник не для того, чтобы куда-то ходить. Тогда военный через стол схватил его за рукав новой сатиновой рубахи… Никогда за всю длинную жизнь никто не трогал дедка Никиту даже пальцем, он не бывал ни разу ни в одной драке, а тут его схватили за рукав при хозяине и при всех гостях. Дедко Никита взял со стола большую расписную деревянную ложку, которой черпали бараний студень. Он взял эту самую ложку и в тишине сильно стукнул военного по голове. Тот даже открыл рот и выпустил Никитин рукав. Дедко Никита спокойно вышел из-за стола, сказал:
— До чего дожили! Прости, Данило Семенович. И вы, гости хозяйские.
Он повернулся к Скачкову:
— Ну, тилигрим, ступай! Показывай, куды надо.
От страшной обиды и от стыда старик даже не помнил, как шел деревней…
И вот он сидел сейчас на замке в темном, пустом амбаре, вытирая глаза разорванным рукавом рубахи, сидел и старался понять, вдуматься в то, что случилось. И ни во что не мог вдуматься. За что? Сроду не бывал не только под судом, даже в свидетелях. Во всем роду испокон веку ни воров, ни колодников. Господи, владыко, за какие грехи посылаешь кару? Или испытываешь крепость раба твоего перед великой бедой?
Никита не заметил, как затихла обида стыда, сменяясь горечью невеселых мыслей.
Почуялся на улице шум, забрякал замок, и двери открылись. У амбара стояла двуколка с напуганными стариками, и давешний начальник торопил их слезать:
— Всех! Живо, живо! Так. Первый! Второй… Третий.
Носопырь тоже ступил через амбарный порог.
— А тебе что, особое приглашенье? — сказал Скачков Павлу Сопронову.
— Пошто особое. — Павло попробовал опустить ноги. — У меня, вишь, ноги-то… Не слушаются.