Кануны
Шрифт:
— Не надо самовар, Тоня! — остановил Прозоров, и она послушно закрыла шкаф.
— Садитесь… за стол, сичас студеню принесу.
Она быстро сходила куда-то в сени, принесла чашку крепкого бараньего холодца и раскрыла скатерку.
Прозоров глядел на нее словно во сне, не веря себе.
— Тоня, почему ты не пришла? На берег, в иванов день…
— Мне не сказали тогда… — она вспыхнула и опустила темнокосую голову. Но он сквозь густые ресницы заметил благодарный блеск в ее карих глазах.
— А если бы сказали, пришла бы?
— Да… — просто и очень тихо сказала она.
За окном в
— Тоня, мне надо поговорить с тобой, — глухо сказал Прозоров. — Ты знаешь о чем…
— Да, — ее голос был теперь еще тише, она перебирала пальцами голубую ленту правой косы.
— Но ведь… — Прозоров встал, подошел к ней. — Я старше тебя… лет на пятнадцать, не меньше.
Она молчала, не двигалась, только слегка вздрагивали ее длинные темные ресницы.
— И все равно ты согласна?
— Да…
Она вдруг всхлипнула, и сразу задрожали ее узкие плечи, ладони зажали все лицо, и Прозоров, счастливый, не зная что делать, заходил по избе.
— Тоня… — Он остановился. — Я приду к вам в Шибаниху!.. Послезавтра. А ты поговори с братьями.
Она кивнула, соглашаясь, но не прекращая рыданий и не отнимая рук от лица. Ему хотелось обнять, сжать эти узкие плечи, сказать что-то хорошее, благодарное. Но ничего этого он не сделал, он лишь быстро вышел в сени, нашел скобу ворот и вышел на улицу.
«Странно… — думал он, быстро ступая по дождевым лужам. — Так хорошо и странно все. Оказывается, никогда нельзя доверять себе. Жизнь, мир, они богаче того, что ты знаешь или чувствуешь, все намного богаче и шире…»
Гроза выдыхалась и уходила все дальше к поскотине. Половина неба очистилась, обнажая зеленоватые звезды. В тишине выкатывалась крупная оранжевая луна. Впереди по дороге мерцали редкие изумрудные светлячки, гром ворочался вдалеке все тише и добродушней.
Деревня спала с открытыми окнами. Где-то за домами еще чуялись запоздалые голоса, бас отца Николая. Первый петух встрепенулся и пропел на чьем-то дворе, размеренно и не спеша скрипел у речки дергач. И такая полнота жизни, такая радость ее чистоты увиделась Прозорову во всем этом, что он улыбнулся своим вчерашним мучениям. Его равнодушие исчезло, словно озонный грозовой дым.
Он вышел на берег речки, как раз напротив домика отца Иринея, сел на камни, удивляясь тому, что до сих пор не хочется ни есть, ни спать, что голова свежа и во всех мускулах странная неожиданная легкость, что хотелось двигаться и делать что-то тяжелое.
Он дождался тихого, светлого и спокойного восхода, встал и пошел домой к своему флигелю.
От угла дома отделилась чья-то фигура. Прозоров остановился, навстречу ему, не здороваясь, шагнул военный.
— Гражданин Прозоров Владимир Сергеевич?
— Да, — удивился Прозоров. — А с кем, собственно, имею честь…
— Являюсь замначальника уездного ОГПУ.
— Чем могу служить?
— Я обязан вас задержать.
— Позвольте…
— Идите вперед меня!
И Скачков положил руку на расстегнутую кобуру.
XII
— Яшк! А Яков Наумыч? — Ерохин осторожно потряс за хрупкое плечо спящего на скамье Меерсона. — Вставай, будем
Меерсон вскочил со скамейки.
Ерохин энергично ходил по скрипучему полу. Вся чрезвычайная тройка ночевала в холодной комнате ККОВ. [4] Легли поздно, после заседания ячейки, утром Ерохин тоже не дал поспать. Меерсон сонливо щурился, шарил в карманах, искал очки. Его большое смугловато-мертвенное лицо было помято и казалось растерянным, большая серебристо-рыжая голова никак не поворачивалась на затекшей во время сна шее. Ему пришлось повернуться к Ерохину всем туловищем.
4
ККОВ — крестьянский комитет общественной взаимопомощи.
— Где мылись, Нил Афанасьевич?
— В речке.
«Опять врет, — подумал Меерсон, беря из портфеля мыло и полотенце. — Не мылся же, видно по физиономии».
— Там прихвати мыло мое! — крикнул Ерохин. — На лавах оставил. Мыльницу жаль, казеиновая.
Меерсон ничего не ответил.
Ерохин раскрыл командирскую сумку, вынул трофейную английскую кружку, колбасу, хлеб и сахар. Большой круглый кофейник с кипятком, приготовленный уборщицей Степанидой, уже стоял на столе. Микулин звал всех троих к Веричеву, пить чай, но Ерохин отказался и попросил только достать кипятку.
Было около шести часов утра.
Ерохин, не дожидаясь Меерсона, быстро позавтракал. Он выпил из кружки вприкуску с сахаром ничем не заваренный кипяток, полистал блокнот, на каждом листке которого стоял типографский заголовок «секретно».
Последняя запись, сделанная перед отъездом сюда, гласила:
№ 1. Допросить лично, кто выпорол селькора Сильверста Сопронова. Арест виновных (поручено ОПТУ Скачкову).
№ 2. Бывш. помещик Прозоров. Антисоветская агитация. (Заняться лично.)
№ 3. Благочинный Сулоев. Контр, рев. пропаганда. Религиозные действ. Материалы по выселению. Арест. (Поручено зав. АПО Меерсону.)
№ 4. Положение в колхозах. (Кредитка, ТОЗ, маслоартель и коммуна им. Клары Цеткин.)
№ 5. Сельхозналог и самообложение.
№ 6. Чистка в кооперации.
№ 7. Выполнение разверстки по крестьянскому займу.
№ 8. Гр. бедноты.
№ 9. Батрачество.
№ 10. Контрактация и договора.
Ерохин поставил жирную птичку напротив трех первых пунктов и, смахнув со стола хлебные крошки, задумался. Какие же результаты за сутки работы? Организовать чрезвычайную комиссию в Ольховскую волость губком потребовал специальным письмом. К письму прилагались машинописные копии двух анонимных писем, сообщавших о порке селькора и контрреволюционной деятельности бывшего дворянина Прозорова и благочинного Сулоева. Предлагалось подготовить материал по выселению. Ерохин, не медля ни дня, возглавил комиссию и выехал на место. Но он приписал к трем основным пунктам в блокноте еще семь. Так или иначе, семь этих вопросов настойчиво упоминались во всех последних директивах губкома и губисполкома и по ним надо было тоже немедленно отчитываться перед губернией.