Капица. Воспоминания и письма
Шрифт:
…Сейчас получила твое письмо и так была ему рада, сказать тебе не могу. Я очень беспокоюсь, не получая от тебя больше двух недель, очень прошу писать мне всякую неделю. <…>
Я очень рада, что ты ездила с Петей, сколько же ты дней отсутствовала, если Сереженька тебя не узнал. Я сочувствую Ольге Иеронимовне, что ей больно оставлять своего малютку внука, он теперь, наверное, чудесный. <…>
Ты не пишешь, согласились ли на заводе сделать магнит для Пети. Много ли Петя работает, есть ли у него интересные работы и что-нибудь новое…»
«6 декабря 1928 г., Париж
…Ты меня очень удивила, что берешь nurse38
«15 декабря 1928 г., Париж
Дорогая Анюточка, получила твое письмо с приглашением приехать. <…> Рада, что ты хочешь ходить в библиотеку, иначе ты так обленишься, что поглупеешь и ничем уже не сможешь заниматься. Очень радуюсь. Только не откладывай, и как будет няня приходить, так и ты занимайся.
Я от тебя скрывала, что второй месяц хожу к англичанке заниматься два раза в неделю. Очень хорошая учительница, она в России преподавала. Я знаю очень много слов и глаголов, но говорить все же не могу, понимать тоже трудно, а читать легко могу…»
«11 января 1929 г., Париж
…Вчера была в английском консульстве. Там теперь сидят два господина, и второй, у которого мы были, еще хуже первого. Очень был нелюбезен, пристал ко мне, зачем я еду, а затем сказал, чтобы я дала слово, что я не останусь больше того, что прошу. Так что, если они дадут, то я приеду в феврале. <…> У нас два раза зажигалась елка, во второй раз для одной новой нашей знакомой церковной, очень милой сорокалетней женщины с двумя племянницами. Очень симпатичные, истые москвички, а бабушка и дедушка их были еще по старой вере, беспоповцы. Очень интересно было ее послушать о Москве староверческой. <…> Мария Ивановна в хлопотах. Ее привлекли в Сергиевское Подворье устраивать елку для бедных детей. Детей будет больше 100…»
«28 января 1929 г., Париж
…Что это ты меня так заторопила, визы мне до сих пор не прислали, так что раньше 10 дней к тебе не приеду. Пришлю тебе телеграмму, а пока сиди спокойно. <…> Напиши мне, могу ли я выписать на мое имя «Последние новости» на три месяца или вас, советских граждан, это скомпрометирует…»
Анна Алексеевна так торопила Елизавету Дмитриевну с приездом, потому что присутствие матери давало ей возможность отлучаться надолго из дома и больше времени проводить с Петром Леонидовичем. Из письма Елизаветы Дмитриевны Ольге Иеронимовне:
«21 апреля 1929 г., Кембридж
…Давно собиралась написать Вам подробно о маленьком Сереже. Думаю, родители не достаточно пишут вам о нем. Я с ним в большой дружбе. Месяца полтора, как он переселился в мою комнату. (Далее следует подробнейшее описание распорядка дня, внешности и привычек внука. – Е. К.) <…> Аня с Петей очень хорошо проехались на Пасхальные каникулы. Ездили на своем автомобиле, который только что отдавали в починку, и он отлично им служил. Пожили у моря, потом в гористой местности, очень много гуляли, и Петя очень хорошо отдохнул. Сегодня воскресенье и их нет дома. Они в пятницу поехали в Лондон и сегодня вечером хотели вернуться. Поехали повидаться со знакомыми,
«30 апреля 1929 г., Париж
Дорогая Анюточка, доехала прекрасно.<…> Мария Ивановна меня встретила…»
«16 мая 1929 г., Париж
…Как я рада, что nurse хорошая, и ее полюбил Сереженька. Как бы я хотела видеть его бегающим. Я очень рада, что ты пишешь [портрет] хотя бы Синельникова, лучше бы Петю, и что ходишь в библиотеку. <…> Ищем себе летнее пристанище с Марией Ивановной. А у вас этот вопрос остается открытым? <…> Инна Владимировна39 со слов некоторых крупных промышленников-евреев из Польши, которые ведут дела с Россией, говорит, что дела в России очень плохи и евреи больше не будут поддерживать большевиков…»
«23 мая 1929 г., Париж
…Приехали сюда Ольденбурги и хотели меня видеть, я передала, что приду, куда они ни захотят, но так и не было от них ничего…»
«7 июня 1929 г., Жаржо
…Мы уже на даче. Здесь очень хорошо. Старинный домик в очень хорошем, немного запущенном помещичьем саду, а домик очень живописный, со старинной мебелью, огромным камином, где можно изжарить теленка, да и крючок для этого повешен. У нас три комнаты и кухня, кругом розы всех цветов…»
«11 июня 1929 г., Жаржо
Дорогая Анюточка, сейчас получила твое письмо, оно очень огорчило меня. Я так надеялась, что с няней у тебя наладилось и все пойдет хорошо, и вдруг такая история. Что Сережа выпал из коляски, так этого я давно боялась. <…> Из твоего письма неясно, какие недостатки имеет няня, недостатки, из-за которых ей надо отказать. Ты пишешь, что резко сделала ей замечание. Конечно, это не следует делать. Ведь человек, находящийся в подчинении, очень чувствителен, и его нужно щадить. Это не значит, что не надо ничего замечать, надо, но говорить спокойно, обсудить с ней вместе все недоразумения. Ты спрашиваешь, как поступить, отказать няне сейчас или ждать разрешения вопроса о вашем отъезде. Я не знаю, настолько ли она плоха, чтобы ей отказывать. <…> Главный вопрос, конечно, заключается в том, поедете ли вы в Россию. <…>
Итак, у вас еще нет решения насчет России. Что мне сказать об этом. Оттуда приходят очень тяжелые известия. Расстрел Мекка, Пальчинского и Величко без суда (да хотя бы и с судом, что он значит теперь, когда «надо защищать революцию») произвел удручающее впечатление. Все, кто знал этих людей, знал, что они работают в советской России не за страх, а за совесть. Были они большие специалисты и отдавали все свое знание делу восстановления России, а их обвинили в разрушении дела, в котором они работали. Конечно, такие, ничего не видящие, как Ваня О[бреимов] или Синельников, этому поверят, таких много в России. Папа твой так же работает честно, как и они, но и его то же может постигнуть, что он мне не раз и говорил и чего я всегда боюсь. Ведь расстрелы Мекка и др. есть маскирование общих неурядиц в большевистском правительстве. Надо отвлечь внимание народа от собственных неудач правительства и направить его на воображаемого врага. Это и прежде практиковалось, но теперь уже очень жестоко и бесцеремонно.