Капитан флагмана
Шрифт:
Он был весь какой-то большой. Вьющиеся волосы на его крупной голове постоянно спадали на лоб. Он то и дело отбрасывал их назад своей пятерней, и они снова падали на лоб золотистыми запятыми. От него так и веяло дружеским расположением и радушием. И еще он был весь какой-то запоминающийся. Особенно – голос. Солидный баритон. Владел он им в совершенстве, особенно в разговоре по телефону. Это был голос уверенного в себе человека.
Еще до войны, будучи школьником, он умел быстро составить заметку. Несколько раз выступал с короткими очерками и статьями в областной и городской газетах. На фронт пошел, имея за плечами всего два курса педагогического училища. Назвался
После войны окончил факультет журналистики, редактировал многотиражку на судостроительном. Конфликт с Бунчужным вынудил его уйти с этой работы. Обосновался в областной газете. Тут он сначала возглавлял отдел общественной жизни, затем стал ответственным секретарем, наконец – заместителем главного редактора.
В редакции по имени-отчеству его называли только при обращении. За глаза он был просто дядя Ваня. Дядей Ваней называли его не потому, что он был добрым и покладистым, а потому, что так он подписывал свои фельетоны – очень едкие и хлесткие… К нему бегали во всех «трудных» случаях – когда возникали сомнения по поводу какой-нибудь острой статьи, особенно сатирического плана. Иван Семенович безошибочно определял, что может быть напечатано без опасений, а из-за чего обязательно будет нахлобучка. И что сделать со статьей, чтобы этой нахлобучки не было, он тоже знал. Недавно, правда, вышла осечка. Из-за фельетона в адрес Бунчужного. Думал, ударит. Но все ограничилось неприятным разговором с Ватажковым.
После обеда настроение у него испортилось: позвонил брат и сказал, что назначенную на выходной день рыбалку придется отменить, коротко объяснил причину.
«Опять это Бунчужный», – подумал Иван Семенович. Он хотел спросить брата, что тот собирается делать, но решил отложить разговор до вечера. Предложил встретиться. У себя. Благо жена в отъезде и деваться все равно некуда. В заключение добавил, чтобы хоть как-нибудь успокоить брата:
– Жаль, рыбалка пропадает. Просто напасть какая-то на дом Романовых. Ничего, Матюха, мы этому некоронованному королю еще такое завернем!
…Увидев Шарыгина, Романов обрадовался.
– Кстати, милый мой, – сказал он. – Через пятнадцать минут там, – он сделал многозначительный жест куда-то вверх, – у Ватажка «пресс-конференция» в связи с очередным награждением судостроительного. – Он посмотрел на Шарыгина и насмешливо улыбнулся: – Шумим, братцы, шумим. Что поделаешь, – добавил он, словно извинялся за это «шумим», – газета не имеет права обойти стороной такое событие. Я тут в твоей статье немного похозяйничал. Ты меня прости, но кто, скажи на милость, так начинает? Эпизод, что был в хвосте, я перенес в голову. Увлекательный эпизод, а ты его на задворки. Так нельзя. Главное – первые строки. Надо уметь сразу же заарканить читателя. В общем, посмотри. Когда прочтешь, оставишь на столе. – Он поднялся, сделал несколько шагов к двери и остановился. – Послушай, а не махнуть ли нам завтра к твоему шефу на дачу? У него там чудесно. У меня завалялась бутылка армянского коньяка. Договорились, а?
Шарыгин сказал, что он зайдет за Романовым к девяти часам утра и что Андрей Григорьевич будет очень рад.
– Договорились, будь!.. Кстати, передай привет твоему шефу от его благоверной. Сегодня получил письмо от жены: они там мило устроились, в этом санатории.
Он
Шарыгин пробежал глазами статью и нахмурился. Из рукописи почти ничего не выброшено. Но в результате небольшого сокращения исказился смысл важного теоретического обоснования. Надо бы исправить, потом еще добавить пару строчек, но Вадим Петрович знал, что такое выбросить или добавить несколько строк, когда оттиск уже сделан.
Он посмотрел на часы, все еще раздумывая, исправить или оставить как есть. «Пускай остается», – решил он с досадой и поднялся. Людмила Владиславовна ждала все же, и задерживаться нельзя было.
16
Она жила на тихой улице в центре города, в небольшом старом доме. Парадная дверь выходила в глухой переулок, и в квартиру можно было проскользнуть незаметно. Однако она всегда тревожилась. Встречая в коридоре, каждый раз спрашивала, не видел ли кто. И было в этом естественном страхе замужней женщины что-то трогательное, беспомощное, очень женское. Сегодня, как всегда, она тоже спросила почему-то шепотом: не видел ли его кто? Он сказал, что около ворот сидела какая-то очкастая старуха.
– Она меня уже третий раз видит. А сегодня, когда я звонил, особенно пристально смотрела.
Старуха действительно сидела у ворот. Однако она не смотрела на Шарыгина. Она грелась на солнце, уткнувшись в книгу. Но Вадиму Петровичу сегодня хотелось досадить Волошиной.
– Это наша соседка, – облегченно вздохнула Людмила Владиславовна. – Пенсионерка, учительница. Почти ничего не видит. А если бы и видела, никому бы не сказала.
Зачем он придумал этот подозрительный взгляд старухи? Какая глупость! Ему вдруг стало жаль ее. Захотелось приласкать. Он обнял ее, поцеловал. Она прильнула к нему и сразу стала будто меньше ростом, какой-то беспомощной, робкой. И было в этом что-то очень девичье.
…Он давно уже заметил, что, когда он с ней, время бежит быстро. Вечерело. Она, спокойная и какая-то расслабленная, неторопливо расчесывала свои длинные волосы и улыбалась. Он курил и потягивал вино из высокого хрустального бокала.
Комната была обставлена просто. Небольшой овальный стол, прикрытый плюшевой скатертью, располагался не в центре, а в стороне. Почти весь пол оставался свободным, и комната от этого казалась просторной. Модный сервант с хрусталем на верхней полке стоял справа. Хрусталя было немного, но и не мало – в меру. Правее на высокой – под красное дерево – подставке телевизор. Против него – диван-кровать, тоже под красное дерево. Налево – дверь в спальню.
Сквозь небольшую щель меж створок виднелись стеклянный, молочного цвета, абажур, трюмо и пуфик перед ним на коврике. Волошина покосилась на него. Встала и прикрыла дверь.
При первой встрече, будучи уже навеселе, он спросил, указывая на дверь:
– А тут у вас что?
– Спальня.
Он поднялся, подошел к двери, толкнул створки. Стоял, широко расставив ноги, долго рассматривал чисто убранную комнату. Потом сказал:
– Уютное гнездышко. Все просто кричит о спокойном течении жизни.
– Глупости, – вспыхнула Волошина. – Рядом поставленные кровати еще не говорят о семейном благополучии. – И она резким движением захлопнула двери перед его носом.
Ему стало тогда неловко. Затем чувство неловкости сменила растерянность. Он подошел к женщине, обнял, прижался щекой к ее лицу.
– Прости, – произнес он тихо. – Пожалуйста, прости. Это было бестактно с моей стороны. Право же, это было бестактно.
Она молчала. Он подождал немного, потом спросил:
– Ты обиделась?