Капитан флагмана
Шрифт:
А что еще она знает о боли? Что боль всегда была орудием зла. Во все времена с ее помощью пытались сломить сопротивление человека, сокрушить волю. И только немногие могли устоять, такие, как легендарный Камо, например. О них слагали песни и книги, им посвящали стихи. Но их в общем-то было немного – таких, как легендарный Камо, которых не могли сокрушить ни боль, ни обреченность.
Да, боль всегда была орудием зла – и в то же время человек не может без боли. Профессор однажды показал больную, у которой левая рука была жутко изуродована. Гладкие, блестящие, будто из пластмассы, рубцы свели
Да, люди не могут без боли, и все же ничто так не угнетало, как боль. Это она делает человека слабым, беспомощным и всегда страдающим. Превращает жизнь в сплошную муку.
Она вошла в кабинет, где, склонившись над машинкой, сидел Сергей. Хрустнула пальцами и сказала:
– Господи, сколько еще бессмысленного в природе.
– О чем ты? – спросил он.
– Ведь у нее уже давно росла опухоль, но вначале боли не было, и потому все зашло так далеко. Потом, когда появилась боль, стало поздно. Какая-то нелепость. Наш невропатолог недавно рассказывал: отравился человек из-за тяжелой невралгии тройничного нерва. А ведь эта невралгия ничем не угрожала его жизни. В конце концов его бы избавили от страданий, в крайнем случае пошли бы на операцию, а он отравился…
– Ты должна перестать думать об этом, – сказал Сергей.
– Не могу. И боюсь, что это всегда будет со мной.
– И все же ты должна перестать думать об этом.
Она ничего не ответила. Повернулась и вышла. В голове ее звенели только два слова: «обреченность и боль», «обреченность и боль»…
Через некоторое время она опять вернулась в кабинет, остановилась против Сергея, посмотрела на него испуганно и сказала:
– Мне кажется, я схожу с ума.
– Ты должна овладеть собой, Галина. Сейчас это очень важно – взять себя в руки.
– Хорошо, я возьму себя в руки…
Позвонил Будалов и попросил Галину прийти.
Она этого ждала. Она только не знала, что это случится так скоро.
– Мы даже не поговорили с тобой, – сказала она. – Как я должна держаться?
– Мне кажется, тебе надо быть предельно правдивой. Я хорошо знаю Будалова. Он… В общем, с ним надо быть предельно правдивой.
– Понимаешь, я совсем окаменела. И сейчас меня больше всего беспокоит, что я скажу папе, что я скажу людям.
– Ты всем будешь говорить одно и то же – только правду. И помни: я все время с тобой. У нас беда, и нам надо справиться с нею. И я хочу думать, что мы справимся. Я провожу тебя.
– Нет, нет, не нужно, – запротестовала она. – И пожалуйста, никуда не уходи. Если мне надо будет, я позвоню.
Сергей стал шагать по комнате. Потом подошел к окну. Он представил себе, как она выходит из дому, идет стройная и строгая, ни на кого не глядя. Знакомые женщины не здороваются с ней, а, пропустив, останавливаются и осуждающе глядят вслед.
«Если все кончится благополучно, – подумал он, – нам придется уехать отсюда».
Илья Артемович видел много преступников – мужчин и женщин, тупых и умных, смелых и трусливых, просто изнемогающих
И причины преступлений тоже были неодинаковые. Чаще – низменные чувства, ненависть, разврат или ревность. Были и такие преступники, которые совершали правонарушение в результате роковой ошибки или растерянности. Но такой преступницы, какая сидела сейчас перед ним, Будалов не видел: убийство из жалости и сострадания.
Она сидела бледная, понурив голову. «Нелегко ей будет в тюрьме», – подумал Будалов, и ему стало не по себе от этих мыслей. Он знал, как она будет вести себя на допросе, но только не знал, как начать этот допрос. Он решил, что в данном случае вернее всего – в упор. Так лучше будет и для него и для нее.
– Вы любите медицину? – спросил он.
– Да, я с детства мечтала стать врачом.
– Как же вы тогда решились?..
– О чем вы?
– Об убийстве. Как вы решились на него?
В голосе его звучало то профессиональное спокойствие, которое нередко уже само по себе может привести в замешательство. Только закоренелые преступники остаются в таких случаях спокойными. Другие обычно быстро теряются и начинают метаться.
– Убийство? – переспросила она.
– Я имею в виду смерть вашей матери, – пояснил Будалов.
Галина растерялась. Только сейчас она по-настоящему поняла, что находится в прокуратуре перед следователем и отвечает на вопросы, которые задаются тут со всей серьезностью, какая может быть, когда человека обвиняют в убийстве.
– Я не убивала ее, – произнесла она чуть слышно, с той искренностью, с какой мог произнести эти слова только глубоко убежденный в своей невиновности человек. – Я не убивала ее. Поймите, я не убивала…
– Вы вводили ей в последний раз лекарства?
– Да.
– Вы знали, что это была смертельная доза?
– Да.
– И мать после этого умерла?
– Да.
– Это и называется убийством. Преднамеренным убийством.
Галина пожала плечами. На ее лице не было страха, только скорбь.
«С ней надо как-то иначе, – подумал Будалов. – С нею так, как со всеми, нельзя. Она сделает все, чтобы удесятерить свою вину. И сделает это потому, что она иначе не может. А как мало надо было, чтобы никто никогда и не подумал о ней как об убийце…»
– Скажите, а она не могла вообще умереть? – спросил он, не подумав, какой нелепостью прозвучит для нее этот вопрос. И только когда она удивленно посмотрела на него, он, досадуя на себя, пояснил: – Дело в том, что, как нам известно, «после этого» не значит «вследствие этого».
– Да, конечно, – ответила она. – Но тут все произошло именно «вследствие».
– Но ведь могло быть и совпадение. Скажем, роковое. Ну да, роковое совпадение. Ваша мать ведь была очень тяжело больна. Когда вы ей вводили лекарства, у нее был приступ. Могла же она умереть от такого приступа?..
– Могла, – согласилась Галина. – Она уже много раз могла умереть. Но мы не допускали.
– Ну вот, – обрадовался Будалов. – Ведь могла она умереть от этого приступа, а не от вашего лекарства.