Капитан флагмана
Шрифт:
– Скажите, Танюша, это правда, что вы с товарищем Гармашем и его женой в родстве?
– Да, – почему-то вызывающе глядя на учительницу, ответила Таня. – А что?
– Не скажете ли вы нам, что там произошло? Весь город шумит, а мы не знаем подробностей. Так не скажете ли вы нам…
– Не скажу! – резко ответила Таня и вышла из учительской.
Потом, уже на обратном пути, в троллейбусе, она услышала разговор двух женщин. Они сидели впереди. Та, что у окна, – худая, остроносая блондинка – говорила своей собеседнице – миловидной, с коротко остриженными черными волосами:
– До
– А правду говорят, что докторша это лекарство сама изобрела?
– Истинная правда. А лекарство это – и не лекарство совсем, а яд смертельный. Вот и умерла женщина.
Таня не сдержалась, наговорила им грубостей и вышла из троллейбуса. Она шла, ничего не видя, негодуя на математичку, на этих женщин в троллейбусе и на Галину, которая посмела поднять руку на родную мать.
Таня обожала Галину, доверяла ей самое сокровенное; очень дорожила ее советами, гордилась родством, дружбой с ней. Под Новый год Галина подарила ей трех премилых аистов. Они были укреплены тонкой проволокой на массивной подставке с изображением голубого озера, окруженного камышом и осокорем. Птицы казались парящими в воздухе. Они были покрыты флюоресцирующей краской и в темноте светились таинственным зеленоватым светом. Они словно из сказки, говорила Таня, глядя на сверкающих птиц. Но сейчас все связанное с Галиной было неприятно. Скульптура с парящими аистами стояла на туалетном столике. Таня посмотрела на нее с ненавистью. Ей не терпелось дождаться возвращения Гриши. Но около четырех он позвонил и сказал, что остается еще на одну смену.
– Если б ты знал, как ты мне нужен сейчас, – взмолилась Таня.
– У нас авария, и Василий Платонович просил всех остаться.
Она молчала, и Григорий добавил уже просительно:
– Надо. Понимаешь, Танюша, надо!
– Понимаю, – после короткой паузы сказала Таня и положила трубку.
…Она старалась не греметь посудой, чтобы не разбудить Григория. Он пришел около часа, серый от усталости. Долго мылся под душем. Во время ужина стал оживленно рассказывать:
– Здорово у нас получилось. Времени в обрез. Сборочный запарился. А корабль, хоть в лепешку разбейся, надо заказчику во всей красе показать. Так что Тарас Игнатьевич придумал: с двести восьмого приказал выкроить кусок точно по конфигурации. Мы его и воткнули. Дядя Вася надежно работал. Прочно заворачивал. Народу невпроворот: сборщики, сварщики, монтажники… Скиба так всех расставил – хоть и впритирочку, а на пятки никто никому не наступает. И покрасить успели.
После ужина Григорий подсел к Тане и заговорил о Галине. Видимо, мысли о ней не давали ему покоя, и сейчас нужно было отвести душу. Они долго спорили. Потом уже говорила только Таня. Он молчал. Наконец и она замолчала. Погасила свет. Аисты вспыхнули, и с каждой секундой сияние их казалось все ярче и ярче. Таня смотрела на них, как загипнотизированная. Потом вскочила, схватила скульптуру и ударила об пол так, что только брызги полетели. Гриша включил свет.
– Ненавижу! – со слезами в голосе произнесла она в ответ на полный укора взгляд Григория. – Ненавижу!
– А птицы при чем?
– Не хочу ничего от нее. Ничего.
Он привлек ее к себе, приласкал, стараясь успокоить. Но от этой ласки ее тоска только усилилась. Потом… Если бы он не сделал этого дурацкого сравнения, может, они и не поссорились бы. Как же это он сказал? «Понимаешь, когда лошадь смертельно ранена или сломала хребет, ее добивают. Из жалости. Понимаешь. Понимаешь, лошадь и то…»
– Глупое сравнение, – сказала Таня. – Лошадь это лошадь. А тут родная мать.
Конечно, Гриша это сказал, чтобы утешить ее. А она…
Таня увлеклась работой и вдруг увидела, что Гриша стоит в дверях и наблюдает за ее стряпней.
– Нехорошо это – подсматривать.
– Я не подсматриваю: я думаю о своем отрывке. А что, если его сняли с полосы?
– Не может этого быть.
– Может. Какое-нибудь важное сообщение, и стихи полетят в первую очередь. Знаешь, как в нашей газете относятся к моим стихам?
– Не ропщи. В последнее время почти все, что ты пишешь, они печатают. Вот откроется киоск, пойдешь и купишь газеты. Мне тоже не терпится.
– Знаешь, о чем я еще думал? О Галине. В чем-то она права. Мне кажется, что в чем-то она права.
– А ты бы так смог? – запальчиво спросила Таня. – Скажи, ты смог бы так?
– Я бы не решился, наверное, заткнуть своим телом амбразуру, но из этого не следует, что поступок Матросова глупость.
– Пожалуйста, не пользуйся никогда таким приемом. Он недозволенный. В нем есть что-то от софистики.
– А я думаю, это логика, а не софистика.
– С каких это пор у тебя страсть к логике?
Он не ответил. Сел на табурет возле холодильника.
– Что же ты молчишь? – спросила Таня.
– Я ночью о ней стихи сочинял, – тихо произнес Григорий.
– О ком?
– О Галине.
– Ну и что?
– Наверное, я плохой человек.
– Опять самоуничижение?
– Понимаешь, хороший человек должен испытывать злость к убийце. В нем все должно протестовать, а у меня к ней – жалость. Какая-то нестерпимая жалость.
– Давай не будем об этом, ладно? – попросила Таня.
– Ладно.
Они стали завтракать. Гриша ел медленно и молча, все время напряженно думал о своем.
– О чем ты все? – спросила Таня.
– Ты сегодня когда освобождаешься?
– В два. А что?
– Мы после обеда пойдем в загс. Надо подать заявление.
– Я с тобой – потому, что люблю, – взволнованно произнесла она. – Остальное не имеет значения.
– После обеда мы пойдем в загс.
– В такой день?
– А что? Вторник. Хороший день. Нам давно это нужно сделать.
– Хорошо, если ты настаиваешь…
У газетного киоска стояла очередь. Гриша улыбнулся:
– Вот – проведали о поэме и спешат приобрести.
На самом деле людей привлекла сенсационная статья Шарыгина. Гриша раскрыл газету, пробежал статью. О своих стихах он забыл. Его вдруг охватило состояние, которое он сам называл состоянием «внезапно пойманной птицы».
В очереди горячо обсуждали происшествие.
– Ты растишь их, воспитываешь, себе в куске хлеба отказываешь, а они вон как благодарят…
– Таких надо привязывать к позорному столбу на площади, чтобы каждый в лицо плевал…