Капитан идет по следу
Шрифт:
— Кто он?
— Автомат.
— А где он сейчас?
— Мама в речку сразу выбросила. И сказала — нас арестуют. А я ревел, а она все равно выбросила.
Несколько секунд все молчали. Потом Смолин попросил у хозяйки разрешения закурить, и женщина по его тону поняла: люди эти пришли сюда без злобы.
Утирая слезы, она рассказала, что муж с фронта привез автомат и велел его беречь. Он говорил: это память о поединке с немцем.
Прошлой ночью, когда она была на работе, Вовка достал автомат из сундука, уставил его в открытое окно и
Она первый раз в жизни побила сына. Если ее арестуют, как будет жить ее мальчик?
Составив протокол, Смолин простился с женщиной.
Художник спускался по лестнице, тяжело дыша и дергая бровью.
Внезапно он предложил:
— Зайдемте ко мне, капитан. Выпьем по рюмке. За спасение души.
Выпив свой стаканчик, Генкузен спросил:
— Как это вы решили, что стрелял мальчишка?
Смолин пожал плечами:
— По следам было ясно: стреляли напротив и без всякого смысла. Это была случайная пальба. Женщина работала. Непонятно было одно: откуда малыш достал оружие. Потом стало светлее — автомат мог привезти с фронта отец…
Внезапно старик сказал дрогнувшим голосом:
— Не надо трогать вдову, капитан. Простите ее. Эта война и без того обрушила на нас столько горя! Я прошу простить ее, эту женщину!
ЧЕМ МЕНЬШЕ ТУМАНА…
Услышав звонок, Смолин снял телефонную трубку.
Крестов просил быстро спуститься к нему.
Войдя в кабинет полковника, капитан увидел незнакомца. Это был молодой человек лет двадцати восьми. Глубоко посаженные серые глаза напряженно смотрели из-под длинных ресниц, ярко очерченные губы были немного полуоткрыты.
«Волнуется», — отметил про себя Смолин.
— Знакомься, капитан, — кивнул Крестов на незнакомца. — Иван Сергеевич Анчугов. Уральских рудознатцев потомок. Назначен к тебе в ученье…
Пока полковник толковал, чему и как надо учить новичка, Смолин глазами мерил Анчугова.
Под кителем, туго облепившим фигуру, угадывались жесткие мускулы. Кисти рук были непропорционально велики.
«Кулачишко у него славный!» — весело подумал Смолин.
Приведя Анчугова к себе, капитан посадил его в угол, за столик, сказал, заряжая трубочку:
— Учитель я никакой, Иван Сергеич. И некогда мне. Так ты сиди и гляди. Вопрос — другое. На вопрос я отвечу.
Смолин хитрил. Хотел посмотреть, цепок ли парень на глаз, не болтлив ли, по красоте ли ум? Не писаный ли дурак? И такие бывают.
Анчугов неприметно сидел в углу, что-то записывал в книжечку, будто всем своим видом
Когда Смолин уезжал в дело, он неизменно оказывался рядом, молча помогал капитану, с полуфразы ловя приказ.
Долго путать Смолин не мог. Как-то положил руки на плечи Анчугова, заглянул в серые глаза и сказал:
— Ну, что ж, буду тебе помогать, Иван Сергеич. Понравился ты мне, варнак!
Анчугов внезапно и звонко рассмеялся:
— Бог вас спасет, что и нас из людей не выкинули…
Смолин обрадовался: «Не бука!»
— А я думал, у тебя слово слову костыль подает, Иван Сергеич! Чего ты на меня, как черт на попа глядел?
— Слова во рту застревали. Робел.
— Чего робеть-то?
Анчугов ответил серьезно, свел брови к переносице:
— Мало я совсем знаю…
Смолину хотелось показать новичку что-нибудь редкое, ловкое, хитрое. Но дела все попадались — мелочишка, пятак цена. Капитана беспокоило: не решил бы Анчугов, что вот эта дрянца с пыльцой и есть настоящее дело.
Как-то в субботу Смолин прищурился, сказал таинственно:
— Ночью в дело пойдем, Иван Сергеич.
Анчугов покраснел, бросил из-под ресниц взгляд на капитана, но спросить, что за дело, не решился.
— Ружье есть?
— Непременно.
— И патроны?
— И патроны.
— Бери полный запас и в полночь — на вокзал. Уедем.
В поезде, когда тряслись на верхних полках, Анчугов не выдержал:
— Какое ж дело, Александр Романыч?
Смолин ответил шепотом:
— Косача брать будем…
— Косача? — помедлил Анчугов, соображая. — Кличка?
Капитан прошептал еще таинственнее:
— Птицу-косача, Иван Сергеич…
Хохотали оба хмельно, тыкали друг дружку кулаками в бока: «Мешай дело с бездельем — проживешь век с весельем!»
В предзоревой час сплели балаганы, как коконы, ружья — в дырки, сразу забыли обо всем на свете — и о службе, и о дружбе.
А все же, меж выстрелами, Смолин одним ухом слушал товарища. Отмечал про себя: «Зря не палит. Не мечется».
Птицы взяли негусто, по пятку на ружье, да разве в том дело! В ином миру побывали, иной жизнью пожили, — вот где радость!
Днем зажгли костер-яму, наломали колбасы, отвинтили фляжку:
— Для почину — выпить по чину.
Когда покончили с нехитрой едой, Анчугов приподнялся на локтях:
— Что я хочу тебя попросить, Александр Романыч…
— Ну?
— Самую долгую дорогу начинают с одного шага. А я его не сделал еще. Помоги.
Смолин пристально посмотрел на лейтенанта: «Нет, не похоже, чтоб послабление старался выбрюзжать…»
— Что ж ты хочешь, Иван Сергеич?
— Знанием поделись. Я не задолжаю.
— Да ради бога! — повеселел капитан. — Чего же ты мнешься, варнак!
Оба прилегли у костерка, пустили к веткам колечки дыма, задумались.
— Ну, слушай, Иван Сергеич, — наконец заговорил Смолин. — Начну я с разной мелочи. И от нее случается польза.