Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

Сажин Петр Александрович

Он вздохнул.

— Шо ж, дело твое — не мое… Не можешь — тут ничего не сробишь. Но ты, Лексаныч, там, в Москве–то, море наше представь в полном виде: ничего не отбавляй, скажи, шо, мол, народ тут такой, крикни, шо морю помочь нужно, — все пойдут, даже бабы, про ребятишков и говорить нечего… Ну, заговорил я тебя. Попутный тебе ветер, Лексаныч!

Он «хлопнул» стаканчик, и мы вышли на берег.

Утро только–только глаза продирало. Море, как и вчера, стояло тихое и такое гладкое, словно отполированное. Но сегодня над ним широким фронтом нависли пышные, белые как кипень облака, отчего

оно было удивительно живописно! Но в то же время в нем чувствовалась какая–то скрытая сила, достигшая как будто предельного накала и готовая, кажется, вот–вот разразиться.

— Ну, — сказал Данилыч, внимательно оглядев море и небо, — будет такая полундра, шо небо покажется с овечью шкиру… Либо твой, Лексаныч, пароход проскочить, либо ты нахлебаешься на целый год!..

Заметив мое смущение, он сказал:

— Шо ж, кто в море не бывал, тот досыта богу не маливался. Такая наша судьба: через ветер ли, через волну ли, а моряк — все вперед! Вот боюсь я за наших рыбаков: они ить план по бичку сделали и еще перевыполнение дали на шестьдесят процентов. Мыкола Белов перший. От хлопец! Ну, пойдем, Лексаныч, провожу тебя до причала.

Когда мы подходили к причалу, рассвет уже набрал силу, и мы увидели, что море будто только и ждет команду, чтобы кинуться очертя голову на берег.

Мне стало страшно не только за себя, но и за рыбаков Слободки, которые в этот момент были, очевидно, на переходе.

Перед мысленным взором возник капитан Белов с его неизменной трубкой, усами, с тяжелым подбородком, белыми, выгоревшими на солнце волосами и голубыми глазами.

Задумавшись, я не сразу расслышал, что говорил Данилыч. А он, поняв, что я не расслышал его слов, закричал:

— Гляньте, гляньте! Наши идут!

Я посмотрел на море и на горизонте, под гигантской подушкой белых облаков, увидел суда.

Обгоняя нас, к морю спешили жены, матери и дети рыбаков. Когда мы подошли к причалу, тут уже стояло десятка два женщин. Кутаясь в теплые шали, с сонным выражением на лицах, они гудели, как пчелы.

Около причала Данилыч остановился, протянул мне руку и сказал:

— Прощай, Лексаныч! Счастливо тебе дела сделать! Скорей возвращайся! — И он запрыгал на причал, куда спешила сейчас вся Слободка.

До самого порта я шел с какой–то непонятной, щемящей болью в сердце. Спустя некоторое время, стоя на корме парохода «Антон Чехов», бодро бежавшего к бывшей столице Киммерийского Боспора, я с грустью смотрел на исчезавший за линией горизонта Ветрянск.

«Антон Чехов» успел проскочить в Керченский порт до того, как ветер развернулся в полную силу. Ветер буянил четыре дня. Почти во всех городах и селениях, расположенных в прибрежной полосе, он пересчитал черепицу на крышах хат и, опьяненный собственной силой, прошелся, как разгулявшийся купец, по садам и виноградникам. Это был все тот же молодец, наш старый знакомый «тримунтан».

Сидя за каменными стенами керченской гостиницы, слушая вой ветра, я с тревогой думал о тех, кого этот сумасшедший ветер настиг в море… Особенно беспокоила меня судьба парохода «Антон Чехов»: он вышел из Керчи в Ростов через два часа после высадки пассажиров. Успел ли он проскочить?

68

Порывистый

ветер толкает в грудь, в воздухе висит пыль. Придерживая шляпу, я поднимаюсь на небольшую горку, где в стареньком трехэтажном домике расквартирован Азово—Черноморский научно–исследовательский институт морского рыбного хозяйства и океаногафии — АЗЧЕРНИРО. Вхожу в здание и поражаюсь, до чего же тесно в помещениях этого ветхого дома: коридор, темный в узкий, заставлен ящиками, в которых, когда я зажег спичку, увидел бутылки с резиновыми детскими сосками на горлышках. В бутылках пробы.

Научные кабинеты — крохотные комнаты, в которых, кроме ящиков с пробами и препаратами, стоят еще приборы и сидят по три–четыре человека. Да, по–видимому, не очень уважают здесь науку о море, иначе ученым, изучающим проблемы двух морей, построили бы современное просторное здание с настоящими лабораториями.

Когда я ознакомился с работами института, то понял, что мое намерение представить профессору Сергейчуку диссертацию о проблемах моря, а не о зостере правильно. Кстати, в институте уже была работа о зостере Азовского моря и лабиринтуле. Превосходное исследование! Почему оно украшает собой архив института, не знаю!

Через четыре дня, заканчивая свою работу, я от души поблагодарил директора института и его сотрудников за помощь, которая была мне оказана с необычайной щедростью. Со мной делились материалами, как фронтовики махоркой. По этой щедрости, по радушию, с каким я был принят в институте, я легко пришел к заключению, что ученые, работающие в АЗЧЕРНИРО, готовы были отдать всё: знания, опыт, результаты научных наблюдений, — только бы проблемам моря наконец было уделено самое пристальное внимание. Чем скорее это произойдет, тем легче и быстрее возродится самое маленькое и самое урожайное море в мире. Нет, это не Меотийское болото и не «море–блюдце», это море–труженик, оно обязательно возродится! Да и как иначе? Оно уже начинает возрождаться — об этом свидетельствуют хотя бы опыты капитана Белова. А сколько их, Беловых, на Азовском море? Среди них я вижу Данилыча, Семена Стеценко… Да разве не весь народ хочет того же?!

Когда шторм окончился, я, благополучно завершив свои дела в АЗЧЕРНИРО, отправился в Ветрянск на пароходе «Тамань». Море было серое, скучное, тоскливое. Большую часть пути я сидел в каюте и заново писал вступительную часть к своей диссертации. Но как только открылся мыс Дзензик, венчающий Обиточную косу, я» вышел на палубу. В бинокль хорошо были видны все шесть Княжеских курганов. Они стоят в ряд на возвышенности у основания Обиточной косы. Скоро мы будем в Ветрянске. Скоро я увижу Данилыча, капитана Белова…

Через три часа «Тамань» приближалась к Ветрянску.

Первое, что я увидел, — это глубоко сидящий в воде у конца мола пароход. Я вскинул бинокль к глазам. Это был «Антон Чехов».

Уже в порту я узнал подробности катастрофы: «Антон Чехов» не успел укрыться, ветер долго носил его по волнам разъяренного моря, пока не выбросил на острый каменный срез мола.

От удара огромной силы в скуле правого борта вылетели заклепки и образовалась большая пробоина. Вода хлынула в нее тотчас же, и «Антон Чехов» пошел носом вниз.