КАПИТАН КОЛЕНКУР
Шрифт:
Да ты знаешь, как он у меня появился? Решил я как-то утром умыться, чтобы позавтракать и идти в полк. Открываю кран, и вот оттуда, представь себе, вылезает этот вот странный субъект. «Кто ты?» – говорю. «Пергюмякиссен, фонтанный мальчик, заблудился в водопроводе» – отвечает. Ну, наш мир преисполнен чудес, хотя иногда, согласись, напоминает бесконечную унылую гауптвахту, обитель немых и пугливых тараканоподобных существ. Вот если бы я, допустим, полз по водосточной трубе из Петергофа на Выборскую сторону, я бы наверняка переломал себе все кости, ручные и ножные, а потом застрял бы там и сидел бы в трубе как пробка, раз и навсегда перекрыв городской водопровод.
Капитана нигде не видно. Окно распахнуто;
Я оглядываюсь. Кругом громоздятся шляпные коробки, ржавые коньки и лыжи, похожие на дубовые бревна. Кто на них катался? Ума не приложу. Наверное, их нельзя сдвинуть с места. При очень большом желании их можно надеть посередине Фонтанки, где-нибудь возле Обуховского моста, и так стоять, стоять, стоять, пока совсем не окоченеешь. Денщик или все тот же бутошник, укутанный в шарфы и тулупы, будет тормошить, тормошить тебя, чтобы ты убирался прочь и не смущал пешеходов. Одинокая лампочка болтается под потолком, будто висельник. «Милое местечко» – думаю. Где твой ангел-хранитель?
Куда ты запропастился? Самые дикие мысли и предположения приходят ко мне в утомленную голову.
Вот, например, диван. Примостился себе тихонечко возле окошка, поскрипывает да покрякивает, а сам только и ждет удобного момента, чтобы броситься на меня на своих коротеньких, но невероятно расторопных и подвижных лапках. Кто знает, во что превратила его залетная ледяная комета? Он молча ухмыляется. Интересно, что у него на уме? Не стал ли он виновником твоего внезапного исчезновения? Диваны ведь и так едят всякую мелочь, карандаши, книги, дорогие нам безделушки. Распахнул свою необъятную механическую пасть, наполненную железяками и шурупами, скрутил тело простынями, подбросил вверх – и теперь торопливо переваривает и перемалывает тебя вместе с твоим шелковым бельем, мундиром и сапогами? Говорю ему: «отдавай мне капитана, сукин ты сын! Иначе за себя не ручаюсь». И вот он, поразмыслив, выплевывает наружу обрывки мундира, сорочку, какие-то разноцветные ленты, помятые сапоги и отполированные обглоданные кости, увешанные, словно новогодняя елка, алмазными орденами. Каждый пышет светом, словно маленькое солнце. Впрочем, насколько мне известно, у безымянного капитана не было особых алмазных орденов.
Так куда же ты подевался, мой горемычный безымянный друг? Провалился ли ты, вслед за подгулявшими гусарами, в первую же выгребную яму? Или заграбастал тебя свирепый и беспощадный бутошник и беспардонно отволок в ближайшую съезжую часть?
В любом случае мне надо торопиться – капитан вряд ли мог далеко уйти. Наверняка он ждет, когда из-за поворота выползет наполненный светом электрический ящик, поеживаясь и вздрагивая от зябкого ветра. Или все же примостился на самом краю гиблой пропасти, перед расстрельной командой – и говорит им: «братцы! цельтесь мне прямо в сердце…» ну или что там сообщают в подобных случаях. Заприметив меня, он засмеется и скажет: «а впрочем, подождите. Вот мой друг Вячеслав Самсонович, мы не виделись сто лет. Дайте нам поболтать часик-другой». А может, он вообще никуда толком не выходил, а лежит себе за неподвижным и вполне себе миролюбивым и травоядным диваном и прячется от меня. В любом случае, я должен с ним обязательно и непременно поговорить. Пока он жив, тело его трепещет, а уста движутся. Ну пожалуйста.
У нас есть три или четыре лишние минутки. Или же целая вечность, если вдуматься.
Солдаты сбились в кружок, охотно потчуя друг друга нехитрым табачным зельем. Капитан говорит мне, горделиво указуя куда-то себе под ноги – «смотри, Вячеслав Самсонович, это я сам выкопал. Неплохо получилось, правда?» Я поглядываю в прямоугольное отверстие, оцениваю, прикидываю, перемножаю короткую и длинную стороны и говорю, что на мой взгляд – как будто бы тесновато. И не слишком-то глубоко. Ну, телесные комплекции у нас разные. Опять же, дело вкуса. Потом предлагаю поговорить о чем-нибудь о другом. Ну о чем например.
«За что тебя?» – спрашиваю.
«За то, что переводил свой полк с левого берега Ждановки на правый – и потерял при этом половину солдат».
«Какая несправедливость – говорю в свою очередь – а вдруг они просто заблудились?»
«Так оно, наверное, и есть – отвечает безымянный капитан – подозреваю, разбрелись кто куда торопливо целоваться с речными девами. Говорил же им, нечего шляться по девкам в такой поздний час. К тому же, многие и плавать-то не обучены. Спутался с русалкой – и поминай как звали. Но кто сейчас будет в этом разбираться».
Нет, не об этом надо бы говорить в такие минуты. При чем тут Ждановка? Весь мир может обрушиться в любой момент. Надо попробовать изменить место встречи. Из длинного списка: прожорливый хитрющий диван – выгребная яма – съезжая часть – пеньковая петля – пуля – пуля – собаки – картечь или шрапнель – трамвайная остановка – пуля – яма – пуля – собаки – пеньковая веревка – пуля – я выбираю все же трамвайную остановку. Это куда лучше. Конечно, это не райские кущи, но и не выгребная яма, и не расстрельная пропасть, согласитесь. Будь там, добрый друг. Жди меня у трамвайной остановки, слышишь? Я тебя догоню и мы еще раз поболтаем о том о сем.
Трамвай задерживается. Я снова начинаю разговор, прерываемый ветром и дальней беспорядочной пальбой. Надо бы поговорить о чем-нибудь безусловно важном и в то же время очевидно приятном.
«Мы с государыней так здорово и ловко прошвырнулись в трамвае – мысленно говорю я – а потом – а потом так весело посидели в Красном Кабачке. Жаль, что тебя не было с нами».
«Красный Кабачок уже не тот» – заметил безымянный капитан.
«Может быть, от него вообще ничего не осталось» – сообщил я.