КАПИТАН КОЛЕНКУР
Шрифт:
Капитан задумался.
«Изменения, которые принесла с собой ледяная комета, огромны – говорит он – в мире отныне будут царствовать волшебство и любовь. Девушки, несомненно, будут еще прекраснее, а бутошники – еще добрее».
«Ну а как же наводнение? – спрашиваю – вода уже хватает нас за сапоги. Какая уж тут любовь, в кромешной темноте».
«Ну, если повсюду разольется вода, тогда… – говорит капитан, что-то обдумывая – тогда…»
Неведомые рыбы вплывут в наши дома, через окна и двери, осьминоги протянут щупальца к изысканным яствам и будут сидеть с нами бок о бок. Мы будем уплетать подгорелую яичницу и холодную ветчину. Пить подостылый кофе и другие приятные напитки.
Я задумался, переваривая так и этак его неожиданные слова.
«Вряд ли я хотел бы быть осьминогом – наконец ответил я – государыня, надо полагать, не одобрила бы мой выбор. Как мы тогда поедем в Монголию?»
Капитан внимательно посмотрел на меня.
Улыбнулся.
«Ну почем вы знаете» – сказал он.
И мы замолчали, думая каждый о своем.
«Повсюду будут царствовать волшебство и любовь» – напомнил вдруг капитан и снова замолчал, погрузившись в свои мысли.
И тут мы насытимся разговором, плюнем на все, пойдем к нему домой и завалимся спать, и проспим целую вечность – или даже больше.
«Вот – подумал я – этот необычайный и сумбурный день начинался на трамвайной остановке – на остановке и заканчивается. Только утром я был с государыней, а вечером, в тревожный и грозный час, наполненный ревом морских чудовищ – с безымянным капитаном. Интересно, мы пойдем с ним в Красный Кабачок? Отпускает ли ему в долг еды Амалия Ивановна? У нее доброе сердце…»
Или все будет совсем иначе. Подошедший из ниоткуда офицер прервет наш разговор. И перекур у солдат закончится. И он напоследок скажет: «Мне сейчас совершенно некогда, дорогой мой Вячеслав Самсонович. Я опаздываю – в полк, или – на небо, где меня заждались, или – куда угодно. К небесному царю, к речному царю, подземному владыке. Но там, на столе, между яичницей и ветчиной, остались кое-какие довольно важные бумаги. Возьми их и прочти. Я разрешаю. Там все сказано. Что было и что будет с нами». И я усядусь на шаткую колченогую табуретку, цепким взором вычислю остывшую одноглазую яичницу и ветчину – и что там лежит между ними – возрадуюсь своей прозорливости и буду читать, покачиваясь из стороны в сторону, разбирая и отлавливая пляшущие неряшливые и торопливые буквы. А за окном будет шуметь дождь, дождь, понемногу превращаясь в один сплошной и бесконечный ливень.
А вот и еще его бумаги, исписанные вдоль и поперек. Вот же они. Как снег, или даже как январский высокий сугроб, они покрывают стол, стул, колченогую хромую табуретку. Даже странно, как это я сразу их не заметил. Я беру первый попавшийся лист – и обрушиваю в тартарары очередную бумажную крепость. Вот оно. Да тут похоже, вся его – и вся наша жизнь, настолько удивительная, сумбурная, печальная, смешная и нелепая, что просто не может быть неправдой.
Ага. Вот еще одна запись.
И еще одна.
Любопытные речные девы заглядывают в окошко. «Вячеслав Самсонович, дай и нам почитать».
«Отстаньте – говорю – зачем это вам?»
«Вячеслав Самсонович, иди к нам».
«Отстаньте от меня. Не видите – я занят. Ваш удел – людоедство, а мой – чтение».
«А где капитан?»
«Капитан ушел по срочному делу. Теперь я за него».
Речные девы, охая и причитая, уплывают.
«Мы еще вернемся» – говорит одна из них.
«Поплыли на Серую лошадь» – говорит одна из них.
«Поплыли на Шпалерную» – говорит другая.
«Ты у нас, Вячеслав Самсонович, еще попляшешь».
Ну возвращайтесь.
А плясать я все равно не буду.
Я читаю капитановы дневники,
«Впрочем, куда бы ты ни направился, мой бесподобный и безымянный друг – подумал я – ты все равно останешься. Хотя бы вот в этих помятых и беспорядочных бумагах, раскиданных там и тут. Скомканных, смятых, перепутанных, так что уж трудно восстановить разумную и точную последовательность произошедших событий.
Я выглядываю в окно и прошу у разыгравшейся стихии, чтобы она дала мне часик, часик, хотя бы лишний час времени. Я лихорадочно читаю безумные дневники капитана, выхватывая и листая страницы, комкаю и набиваю ими карманы. Еще, еще и еще, покуда хватает места.
Кажется, я засиделся. Бутошник дубасит и барабанит в дверь, чтоб все выметались сию же минуту наружу, прыгали в лодки, седлали доски и бревна и плыли бы куда-нибудь отсель. Я торопливо завершаю свои дела, выбегаю прочь, из его дома, а дальше пересказываю все, что запомнил из сумбурных записок капитана.
Бутерброды
Я забираюсь в свой кабинет, но кажется, забыл запереть двери. Я запасаюсь бутербродами с сыром и ветчиной. Я поглощаю капитановы дневники, я уплетаю бутерброды – и сухие крошки падают и валятся на пол. Полчища тараканов – рыжих и черных, набрасываются на них, на меня и друг на друга. Возле моих ног разворачивается битва за продовольствие, во все стороны летят обрывки одежды и микроскопические пуговицы. Мне же некогда наблюдать за побоищем, я давлю тараканов сапогом, словно повелитель семи небесных и земных сфер, Вячеслав Самсонович, сотрясатель Вселенной, а сам все читаю, читаю, читаю без перерыва, передышки и остановки.
То, что я вижу на страницах дневника, настолько чудовищно и ужасно, что волосы мои становятся дыбом, а треуголка подскакивает до самого потолка. Гардеробмейстер Алексей Петрович, украдкой войдя в мой кабинет, говорит «Вячеслав Самсонович, ваша треуголка прыгает, ей-богу прыгает словно дикая кошка». Ну я и сам это знаю, отойди дурак. В комнату входит директор. «Вячеслав Самсонович – говорит он – вы сидите с непокрытой головой». Я смотрю на него с такой злобой и ненавистью, что директор выбегает из комнаты от греха подальше.
Я отрываюсь от бумаг и гляжу в окно. Девушки из соседней писчебумажной мануфактуры идут в Екатерингоф, плясать и прыгать вокруг майского дерева. Они смотрят на меня и громко смеются. «Ах, милые девицы – думаю – если б вы сумели прочесть то, что написал тут безымянный капитан, вы бы не так весело смеялись и не так высоко прыгали и задирали соблазнительные коленки, выплясывая вокруг майского дерева на потребу всяким невоспитанным и похотливым негодяям. Да и какое сейчас майское дерево? Сейчас осень, осень, глубокая и безраздельная осень, переходящая в нескончаемую ночь». Недаром, думаю, наш директор хотел срубить майское дерево, и письма на самый верх писал, уж не знаю, чем это и закончилось. Если не ошибаюсь, драли потом его на Сенной площади, но это уж неофициально и явно не за майское дерево. Я и сам хотел на него посмотреть, да все как-то руки не доходят. Надо будет обязательно сходить в Екатерингоф, когда освобожусь от чтения.