Капитан Поль
Шрифт:
— У вас душа сильная и суровая, матушка, — сказала Маргарита, — но не требуйте той же суровости и силы от других людей, вы только сломаете их души.
— Но я и требую от тебя только повиновения, — сказала маркиза, опустив руку на стол. — Маргарита, твой отец умер, теперь старший в нашей семье Эмманюель. Ты сейчас должна ехать с ним в Рен.
— Я?! — удивилась девушка. — Мне ехать в Рен? Зачем же?
— Затем, что наша часовня слишком мала, чтобы справлять в ней вместе и свадьбу дочери и погребение отца!
— Матушка, — сказала Маргарита умоляюще, — мне кажется,
— Благочестие повелевает исполнять последнюю волю умерших, — произнесла маркиза. — Посмотри на этот договор. Видишь: отец твой подписал первые буквы своего имени.
— Но позвольте спросить, сударыня, разве отец был в здравом уме и повиновался своей воле, когда он начал писать эту строку, прерванную смертью?
— Не знаю, мадемуазель, — ответила маркиза тем повелительным и ледяным тоном, что до сих пор подчинял ей всех окружающих, — не знаю. Знаю только, что намерение, с которым он действовал, пережило его; знаю только, что родители, пока они живы, представляют Бога на земле. Бог приказывал мне делать ужасные вещи, и я повиновалась. Поступайте как я, мадемуазель, повинуйтесь!
— Сударыня! — Маргарита стояла, не трогаясь с места, и говорила тем решительным тоном, что так пугающе звучал в устах маркизы и с кровью перешел к дочери. — Сударыня, вот уже три дня, как я, вся в слезах, совершенно отчаявшись, ползаю на коленях от ног Эмманюеля к ногам этого человека, от ног этого человека к ногам отца. Никто из них не захотел или не смог меня выслушать: страстное честолюбие и упорное помешательство оказались сильнее моего голоса. Наконец я дошла до вас, матушка. Теперь мы остались с вами лицом к лицу. Теперь только вас могу я умолять, и вы должны меня выслушать. Выслушайте же хорошенько, что я вам скажу! Если б я должна была принести в жертву вашей воле только свое счастье — я бы им пожертвовала, только мою любовь — я бы и ею пожертвовала, но я должна пожертвовать вам… сыном! Вы мать, я тоже, сударыня.
— Мать!.. Мать!.. — раздраженно проговорила маркиза. — Мать вследствие прегрешения!
— Пусть так, сударыня, но материнские чувства не обязательно освящать, они и без того священны. Скажите же мне, сударыня, — вы должны знать это лучше, чем я, — скажите мне: если те, кому мы обязаны жизнью, получили от Бога голос, говорящий нашему сердцу, то разве те, кто нами рожден, не имеют такого же голоса? И если эти два голоса один другому противоречат, какому из них следует повиноваться?
— Вы никогда не услышите голоса своего ребенка, — сказала маркиза, — вы никогда его не увидите.
— Я никогда не увижу своего сына? — воскликнула Маргарита. — Но кто же может поручиться за это, сударыня?
— Он сам никогда не узнает о своем происхождении.
— А если все-таки когда-нибудь узнает? — возразила Маргарита: суровость маркизы заглушила в ней дочернюю почтительность. — И если он придет и потребует у меня отчета о своем рождении?.. Это ведь может случиться, сударыня. (Она взяла в руку перо.) Что ж, и теперь прикажете мне подписать?
— Подписывайте! — приказала маркиза.
— Но, —
— Замолчите! — воскликнула маркиза в ужасе, еще не зная, случайно дочь говорит все это или потому, что каким-то образом узнала ее историю. — Замолчите! — повторила она.
— Так вы хотите, — не умолкала Маргарита, сказавшая уже столько, что не могла остановиться, — чтобы я, сберегая чистым и незапятнанным свое имя, имя других моих детей, заперлась на всю жизнь с безумным, отстраняя от себя и от него любое живое существо? Чтобы сердце у меня стало железным и ничего не чувствовало? Чтобы мои глаза стали бронзовыми и больше не плакали? Так вы хотите, чтобы я при жизни мужа оделась в траур, как вдова?.. Вы хотите, чтобы волосы мои поседели двадцатью годами раньше положенного срока?
— Молчите, молчите! — прервала ее маркиза, в чьем голосе угроза начинала уступать место страху. — Молчите!
— Так вы хотите, — продолжала Маргарита с горечью и болью, — чтобы я, дабы эта страшная тайна умерла вместе с ее хранителями, удалила от их смертного ложа врачей и священника?.. Вы хотите, наконец, — чтобы я ходила от одного умирающего к другому закрывать им не глаза, а рот?..
— Молчите! — вскричала маркиза, ломая руки. — Во имя Неба, молчите!
— Ну что ж, матушка, прикажите мне подписать, и все это сбудется. Тогда исполнится проклятие Господне: наказание за грехи родителей падет на детей до третьего и четвертого колена!
— О Боже мой! Боже мой! — воскликнула маркиза, рыдая. — Неужели я еще мало была унижена, мало наказана?
Первые слезы матери охладили жар Маргариты. Она упала на колени и жалобно проговорила, став опять прежней кроткой и доброй дочерью:
— Простите меня, простите меня, сударыня!
— Да, проси прощения, бесчеловечная дочь, — сказала маркиза, подходя к Маргарите. — Как ты могла взять из рук вечного правосудия бич мщения и ударить им мать по лицу?!
— Пощадите! Пощадите! — воскликнула Маргарита. — Я сама не знала, что говорила, матушка. Вы довели меня до отчаяния! Я была вне себя!..
— Господи! Господи! — вскричала маркиза, подняв обе руки над головой Маргариты. — Ты слышал, что говорила мне моя дочь? Не смею надеяться, что ты, по своему великому милосердию, забыл слова ее, Боже мой, но в минуту кары вспомни, что я ее не проклинаю!
Она пошла к дверям. Маргарита хотела удержать мать, но маркиза обернулась к ней с таким страшным выражением лица, что Маргарита без приказания отпустила подол ее платья и, глядя ей вслед, застыла с протянутыми к ней руками, задыхаясь и не в силах произнести ни слова; когда маркиза скрылась, Маргарита упала навзничь с таким скорбным криком, что, казалось, горю удалось наконец сокрушить эту исстрадавшуюся душу.