Капитан полевой артиллерии

Карпущенко Сергей Васильевич

– Сколько вы хотите за часы? – негромко спросил Лихунов, рассматривая хронометр.

– О, потом, потом! – замахала руками Маша.

– Нет, сударыня, сейчас. Я вам дам за них сорок рублей. Достаточно?

Вместо ответа Маша спросила:

– Вас как зовут?

– Константином Николаевичем, – назвал свое имя Лихунов.

– Так вот, Константин Николаевич,- серьезно сказала Маша. – Эти часы – память о нашем отце, которого мы лишь вчера похоронили. Было бы скверно торговать этой памятью. Поэтому, – и без возражений, пожалуйста, – будьте хозяином этих часов.

– Но позвольте, – возразил Лихунов, – я знаю, что вы нуждаетесь… – Но Маша его перебила:

– Наш отец, вы уже знаете, был начальником почты. Мы переехали в это далекое польское местечко два года

назад. Мама умерла у нас давно, и отец, жалея нас, второй раз не женился. Я преподавала в местной школе, и вот началась эта война. Зачем она началась, скажите? – неожиданно спросила она.

– Ну, вы же знаете, Германия готовилась давно…

Маша нервно рассмеялась:

– Готовилась? Вот это действительно ответ военного! Но разве же это причина? Нет, это результат, следствие! А причины есть, вы их только не знаете или не желаете замечать. Ну ладно, – помрачнела она, – я вам дальше расскажу. Юровцы еще месяц назад стали потихоньку уезжать из города в Варшаву и в другие места, а три дня назад в небе раздался какой-то стрекот. Все, кто были в домах, выскочили на улицу. Смотрим – а над нашими головами, высоко, саженях в двухстах от земли, кружатся два аэроплана, серо-белые, с черными крестами на боку. У меня глаза острые, я даже пилота разглядела в красном развевающемся шарфе. А он на нас смотрел. Все юровцы кричать стали, машут руками, потому что многие из них аэропланов никогда не видели. Вдруг от машины стали отделяться какие-то предметы. Мы и подумать не могли, что это бомбы, – зачем же мирных жителей бомбить, мы ведь не военные? Только лишь когда взрывы раздались и земля у нас под ногами содрогаться стала, народ все понял, закричал, заметался по улице. Бомбы лопались все чаще и чаще. Люди визжали от страха, совсем как звери, забегали в дома, снова выбегали с какими-то вещами, натыкались друг на друга, падали на землю, закрывали руками голову. Потом аэропланы улетели – бомбы, наверное, кончились. И те, кто был посмелее, стали ходить по улицам и собирать убитых и раненых. Знаете, какие это были раненые? Правда, вы офицер и вас ничем не удивишь, но когда я видела оторванные руки и ноги, мне хотелось кричать о том, что людям на земле вообще жить не надо, не надо! Они недостойны пить эту воду и дышать этим воздухом!

Маша была очень взволнована, и Лихунову даже казалось, что она немного помешалась от увиденной впервые жестокой правды войны. И Лихунов слушал ее рассказ с жадностью. Ему очень нужно было знать обо всем случившемся. А Маша продолжала:

– Отец тогда был на почте. Бомба попала прямо в здание и, как говорят, пробив крышу, взорвалась в самом помещении. – Маша некоторое время молчала. – От людей, рассказывали, остались одни обрубки. Отца нам так и не показали. Наверное, – усмехнулась она,- нечего было показывать. А вот часы эти домой принесли, они даже не остановились. И ведь ходят, ходят, а отца нет, нет! – Она горько рассмеялась, но мгновенно помрачнела: – Ну зачем им смерти юровцев? Зачем? Да, я знала, что на войне убивают, чтобы победить, но кого они побеждают, разрывая на части нас, гражданских жителей, совсем невооруженных, которые и ответить-то им неспособны? Неужели свету конец приходит?! – перешел голос Маши на крик, и она снова разрыдалась. Девушка плакала, не стесняясь, и ее полное тело совсем не дрожало от рыданий, только голова с густыми, темно-каштановыми волосами опустилась на грудь, и слезы неровными, блестящими дорожками сбегали по щекам на подбородок. Станислав стоял за спиной Лихунова, но Константин Николаевич знал, что мальчик тоже плачет, только сдержанно, неслышно. Подросток тронул его за плечо и, наверно, желая отвлечь внимание гостя от горько рыдающей сестры, дрожащим голосом сказал:

– Господин капитан, они кроме бомбы еще и стрелы бросали. Тяжелые, железные. Одна у нас на чердаке застряла. Хотите, покажу?

Лихунов понял, что мальчик хочет его на время увести, и он поднялся. К тому же ему очень хотелось посмотреть на железные германские стрелы, о которых он прежде ничего не слышал. Они поднялись на чердак по крутой деревянной лестнице, со стропил свисали вязки лука, на веревке

висели два старых платья, постиранные, как видно, для продажи.

– Вот, смотрите, – нагнулся Станислав, показывая на что-то.

Лихунов тоже нагнулся. Из дощатого пола чердака торчал стальной предмет вершков десяти длиною и толщиной в полвершка. На верхней части имелось подобие оперения. Стрела пробила крышу и глубоко вошла в доски чердачного пола. Лихунов попытался вытащить ее, но не удалось даже раскачать каленый, стальной прямоугольник. «Да, с фантазией неприятель, – подумал он. – Такая стрела всадника вместе с лошадью прошибет да еще и в землю воткнет. Правда, в Юрове нет кавалерии. Ну да это им, видно, все равно».

– Зачем они так? – спросил Станислав.

– Значит, так надо, – коротко ответил Лихунов, и они стали спускаться.

Внизу Маша, уже совсем пришедшая в себя, – только красные веки говорили о ее недавних слезах, – встретила Лихунова с милой женской приветливостью.

– По-русскому обычаю, знаю, гостя водкой надо бы попотчевать, но, простите, не держали мы в доме водки. А вот квасом я вас угощу. Стасик, живо в погреб! Да быстрей, быстрей! Клюквенного принеси!

Станислав убежал, а Маша смело спросила у присевшего к столу Лихунова:

– Вы, Константин Николаевич, семью, конечно, имеете?

Она спросила это так просто и прямо, что Лихунов понял – не ответить на этот вопрос он не имеет права: ответ почему-то очень был нужен Маше.

– Нет, семьи у меня нет, – отрицательно качнул он головой, и тут же понял, что этого будет недостаточно для удовлетворения женского любопытства, и, пересиливая желание не касаться больного, продолжил: – Когда-то у меня были жена и дочка, славная такая девочка. Тогда меня не было дома – шла война с японцами… ну вот, брат жены решил покатать их по заливу на лодке. В Сестрорецке у него была дача. Так вот, как рассказывал он мне потом, погода стояла прекрасная, и он по легкомыслию заплыл далеко в море. Потом вдруг откуда ни возьмись налетел сильный ветер, пошел дождь, и начался настоящий шторм – такое случается на заливе часто. Значит… шурина подобрал какой-то рыбак, а вот жены и дочери, – ей всего-то семь лет тогда было, – я больше не видел. Их тела так и не сумели отыскать.

– Ну как же это! – воскликнула Маша горячо и заходила по комнате. – Ну отчего же все так скверно получается, худо, гадко! Какая-то нелепая случайность, и вдруг рушится все, все! А я-то дура какая, стала спрашивать у вас, мучить, хотя видела сама по лицу вашему, что у вас внутри какая-то рана незажитая! Какая дура я!

Лихунов усмехнулся:

– У меня на лице в самом деле написано что-то?

Маша ответила не сразу. Осторожно взглянула на красивое лицо загорелого тридцативосьмилетнего мужчины и сказала:

– Знаете… правда, на вашем лице боль какая-то или беда отпечаталась. Впрочем, я могу ошибаться. Извините…

Они замолчали, но тишину нарушило возвращение Станислава, поставившего перед Лихуновым кувшин с квасом и высокий хрустальный стакан.

– Вот, пейте! Клюквенный, Маша сама делала! В окрестностях Юрова прорва клюквы. Пейте!

Лихунову не хотелось уходить. Маша очень нравилась ему, и именно сейчас, в это страшное время, когда наступающий враг был совсем рядом, ему впервые за десять лет захотелось иметь свой дом, свою семью, сидеть вечерами с красивой, как Маша, женщиной, воспитывать детей, таких же благородных и честных, как Станислав. Но всего этого быть сейчас не могло – шла война, которой он был нужен.

– Вы в Варшаву собрались бежать? – спросил Константин Николаевич.

– Да. Надо думать, немцам ее не взять. Я слышала, город сильно укреплен. И соседние крепости, Новогеоргиевск, Осовец… Мы ведь верим в вас, в наших славных защитников, в щит отечества нашего! – немного насмешливо произнесла Маша, и Лихунов не смог понять причину ее иронии.- Да, завтра утром мы уезжаем в Варшаву. Там я оставлю Станислава, сама же в сестры милосердия пойду. Там действует отделение Общества Святой Евгении, великой княгиней Татьяной Александровной организованное. Не знаю, куда пошлют. Женское милосердие повсюду нужно. А вас куда направляют?