Капитанская дочка. Истина
Шрифт:
Вещи были собраны и уложены. Никитич явился с известием, что лошади готовы. С неспокойной совестью, но без раскаяния выехал я из Петербурга, не попрощавшись с моими сослуживцами и не думая с ними уже когда-нибудь увидеться.
Глава II
Крепость
«Люблю Россию я, но…»
«Ой, цветет калина в поле у ручья.
Парня
Дорожные размышления мои были не очень приятны. Проступок мой, по тогдашним нравам, был маловажен. Я не мог не признаться в душе, что поведение мое в трактире было глупо и, хотя не чувствовал себя виноватым перед кем бы то ни было, сознавал, что вскорости меня могут простить, призвать вновь ко двору и отправить на постылые гвардейские вечеринки.
Все это меня мучило, но и надежд на ратные дела и возможности живот свой на благо отечества положить я не терял.
Я приближался к месту моего назначения. Вокруг меня простирались печальные пустыни, пересеченные холмами и оврагами. Все покрыто было снегом. Солнце садилось. Кибитка ехала по узкой дороге или, если точнее, по следу, проложенному крестьянскими санями. Вдруг ямщик стал посматривать в сторону и наконец, сняв шапку, оборотился ко мне и сказал:
– Барин, не прикажешь ли воротиться?
– Это зачем?
– Время ненадежно: ветер слегка подымается; вишь, как он сметает порошу.
– Что ж за беда!
– А видишь там что? – Ямщик указал кнутом на восток.
– Я ничего не вижу, кроме белой степи да ясного неба.
– А вон-вон: это облачко.
Я увидел в самом деле на краю неба белое облачко, которое принял, было, сперва за отдаленный холмик. Ямщик объяснил мне, что облачко предвещало буран. Я слыхал о тамошних метелях и знал, что целые обозы бывали ими занесены.
(Далее на нескольких страницах автор описывает буран, настигший путников на пути в Оренбург, и рассказывает о том, как путники нашли прибежище в местном постоялом дворе; поскольку к основной канве мемуаров это описание отношения не имеет, тем более что литературные качества отрывка, включая приведенные три первых абзаца, по мнению издателя, уступают колоритным картинам российской природы в романах Э. Тополя, А. Марининой и Д. Донцовой, издатель решил сократить текст повести, исключив из нее буран.)
Белогорская крепость находилась в сорока верстах от Оренбурга. Дорога шла по крутому берегу Яика. Река еще не замерзла, и ее свинцовые волны грустно чернели в однообразных берегах, покрытых белым снегом. За ними простирались киргизские степи. Я погрузился в размышления, большею частью приятные. Гарнизонная жизнь много имела для меня привлекательности. Я старался вообразить себе капитана Миронова, моего будущего начальника, и представлял его не невежественным стариком, не знающим своей службы и готовым за всякую безделицу сажать простых рекрутов под арест на хлеб и
Между тем, начало смеркаться. Мы ехали довольно быстро.
– Далече ли до крепости? – спросил я у своего ямщика.
– Недалече, – отвечал он. – Вон уж видна.
Я глядел во все стороны, ожидая увидеть грозные бастионы, башни и вал; но ничего не видал, кроме деревушки, окруженной бревенчатым забором. С одной стороны стояли три или четыре скирды сена, наполовину занесенные снегом; с другой – скривившаяся мельница с лубочными крыльями, лениво опущенными.
– Где же крепость? – спросил я с удивлением.
– Да вот она, – отвечал ямщик, указывая на деревушку; и с этими словами мы в нее въехали.
У ворот увидел я старую чугунную пушку; улицы были тесны и кривы; избы низки и большею частью покрыты соломою. Я велел ехать к коменданту, и через минуту кибитка остановилась перед деревянным домиком, выстроенным на высоком месте близ деревянной же церкви. Никто не встретил меня. Я вошел в сени и отворил дверь в переднюю. Старый инвалид, сидя на столе, нашивал синюю заплату на рукав зеленого мундира. Я велел ему доложить обо мне.
– Войди, батюшка, – отвечал инвалид, – наши дома.
Я вошел в чистенькую комнатку, убранную по-старинному. В углу стоял шкаф с посудой; на стене за стеклом и в рамке висел диплом офицерский; около него красовались лубочные картинки, представляющие взятие Кистрина и Очакова, а также выбор невесты и погребение кота. У окна сидела старушка в телогрейке и с платком на голове. Она разматывала нитки, которые держал, распялив на руках, кривой старичок в офицерском мундире.
– Что вам угодно, батюшка? – спросила старушка, продолжая свое занятие.
Я отвечал, что приехал на службу и явился по долгу своему к господину капитану, и с этим словом обратился, было, к кривому старичку, принимая его за коменданта; но хозяйка перебила затверженную мною речь.
– Ивана Кузьмича дома нет, – сказала она, – он пошел в гости к отцу Герасиму; да все равно, батюшка, я его хозяйка. Прошу любить и жаловать. Садись, батюшка.
Она кликнула девку и велела ей позвать урядника. Старичок своим одиноким глазом поглядывал на меня с любопытством.
– Смею спросить, – сказал он, – вы в каком полку изволили служить?
Я удовлетворил его любопытство.
– А смею спросить, – продолжал он, – зачем изволили вы перейти из гвардии в гарнизон?
Я отвечал, что такова была воля начальства.
– Чай, за неприличные гвардии офицеру поступки? – продолжал неутомимый вопрошатель.
– Полно врать пустяки, – сказала ему капитанша. – Ты видишь, молодой человек с дороги устал; ему не до тебя… (держи-ка руки прямее). А ты, мой батюшка, – продолжала она, обращаясь ко мне, – не печалься, что тебя упекли в наше захолустье. Не ты первый, не ты последний. Стерпится – слюбится.