Капитанские повести

Романов Борис Степанович

— Я на это достаточно насмотрелся.

— А я нет. Второй раз еду… А ведь боишься ты, Петя, что не будет третьего разика? что не вернусь я? Боишься…

— Не дури, Лена!

— А что мне дурить-то? Второй месяц всего-навсего пошел. Может, дам еще телеграмму, если надумаю, чтобы ты отцом был…

— Хуже зверя ты стала, Лена.

— И буду такой, Петенька, пока с тобой не разведусь. Или, может… пока тебя не полюблю. Как ты думаешь?

Эльтран Григорьевич надел потихоньку тапочки и закрыл за собой дверь каюты.

В вестибюле бра были уже погашены,

струился в пролете бронзовый свет плафона. Дементьев поднялся на верхнюю площадку маленького олонецкого вестибюля. Ресторан уже был закрыт висячим замком с бумажной вставкой в скважине. Через полуотворенную дверь капитанской каюты слышно было позвякивание ложечки о чайный стакан. Любил капитан, Сергей Родионыч, полночные чаепития, для чего имелись у него походный чайник, именной серебряный подстаканник, такая же ложечка, сахарница и к этому случаю всегда чистый носовой платок.

— Ах, папашка, папашка, — прошептал Дементьев, — славный вы человек!

Он помялся, помедлил в вестибюле, но так и не решился помешать капитану и вышел на палубу. Сигарета как раз догорела до фильтра, и Эльтран Григорьевич, прикинув, откуда тянет ветерок, щелчком среднего пальца метнул ее за борт.

Теперь тихо было не только на море, но и на борту. Ни одной чайки не было видно вокруг. Заметно посвежело. Из носового тамбура третьего класса доносилась песня «Как провожают пароходы». Наверно, выжили отпускников из кают, вот они и догуливают в тамбуре. А пели не пьяно, ладно, под гитару, и, странное дело, мелькал в этом мужском хоре и один женский голос. Вроде бы не было в носу, в третьем классе, женщин…

Мичман с женой отодвинулись от людей, от надстройки, подальше — видно, слышали, как Дементьев выходил из каюты, — все разговаривают.

У нее пальтецо накинуто на плечи, облокотилась о фальшборт, смотрит в воду, прическа самодельная, но ей идет, волосы с фиолетовым отливом, юбочка короткая, фигурка усталая, обиженная, прильнула к железу, стоит нога за ногу, вплетается в безмолвие моря, ноги-то какие!.. Ничего не будет, мальчишеская полузабытая жалость к женщинам всплывает из глубины души, потому что все светло и неясно: и море под полуночным солнцем, и теплоход, и пальто ее внакидку на плечи…

Мичман в кителе, резко очерченный, самое бы место кованой его руке на светлых плечах, но он стоит рядом с ней, в полуметре от борта, и руки мичману не для чего.

Эльтран Григорьевич поежился, закурил новую сигарету и пошел в рулевую рубку.

— Слушай, Григорьевич, ты бы навел порядок в третьем классе, твоя ведь обязанность, — встретил его второй помощник. — Горланят среди ночи.

— Докурю сигарету — наведу.

— Только побереги свою бородку, там один демобилизованный парень, с гитарой — ухарь!

— Поберегу уж, так и быть, — ответил Эльтран Григорьевич.

Дело в том, что месяца два назад он завел себе короткую академическую бородку. Бородка получилась густой и темной и очень, говорят, украсила его подводницкое бледное голубоглазое лицо.

— Какой вы интересный стали! — воскликнула буфетчица Зина, вернувшись из отпуска.

— Теперь

у тебя лицо породистого интеллигента, — заметила другая женщина. Ей можно было верить, потому что она была художницей в театре.

Короче говоря, дементьевская бородка имела успех на восточной и западной линиях, в кассах морского вокзала, в пассажирском агентстве, и после этого он перестал относиться к ней как к баловству.

Эти два месяца Эльтрану Григорьевичу в удовольствие было ежеутренне подравнивать, подбривать, причесывать и одеколонить бородку, в удовольствие было проверять билеты и документы, стоя у трапа подтянутым, в форме с погончиками и золотым кольцом на левой руке. «Олонец» стал тем пароходом, где пассажирский — Борода. Все это походило на галантную игру, отдавало юностью и кино, забавляло Дементьева, но добавило в легендарную репутацию «Олонца» некую новую черточку, так что, пожалуй, даже билеты на него постоянные пассажиры брали охотней. Впрочем, выбор пароходов был невелик, вернее выбора не было совсем, и оттого в свободное время, когда спадали пассажирские хлопоты, Дементьев валялся на своей уникальной койке, разглядывал подволок, и ему было откровенно стыдно за себя. И это он, орденоносец, лучший штурман эскадры! Что он своей бородой «Олонцу» добавляет? Да тут у каждой заклепки, если толком ее рассмотреть, судьба интереснее капитан-лейтенантской.

— С гитарой, говоришь? — переспросил Дементьев.

— А что, не слышишь? Лихой парнишка, такому девок только подавай.

— Это хорошо, — ответил Дементьев, загасил сигарету в старинной, похожей на подсвечник, пепельнице и отправился в третий класс.

Мичман все стоял около жены. Он оглянулся на дементьевские шаги, и Эльтран Григорьевич пожалел, что не пошел по другому борту. Солоно приходилось мичману, непресным, небезразличным было его лицо. Женщина не шелохнулась, только переступила с ноги на ногу, и Эльтран Григорьевич, круто повернув, перешел на другую сторону.

Пели в тамбуре третьего класса несколько солдат с побережья, старшина первой статьи с гитарой и дежурная классная номерная Варя. Солдатики и Варя были пьяненькие и серьезные, старшина дирижировал, брал аккорды. На палубе несколько бутылок без наклеек, ломтики сыра в мятой газете. Окурков нет и не накурено.

— На тебе сошелся клином белый свет… — начал морячок. Варя подхватила, солдаты продолжили.

— Стоп, ребята, полный назад! — вмешался Дементьев и прижал рукой струны. — Второй час ночи, громкие читки запрещены законом.

— Не лезь, Борода, — сказал морячок.

— Повторяю, если не расслышали: второй час ночи. Или вам объяснить это через дежурного коменданта на морвокзале?

Солдаты все втроем поднялись, одернули полы мундиров и затопали друг за другом вниз. Понятно, у ребят хороший командир, да к тому же едут они домой в первый и наверняка единственный за службу отпуск.

Старшина опустил гитару между колен, сделал гранитное лицо и стал подтягивать струны. Морячок заметный, соболиные брови, косые бачки и прямо медальонный профиль.