Каприз Олмэйра

Конрад Джозеф

И говоря так, она тихонько толкала дочь к челнокам, скрывая свой собственный страх, волнение, сомнения под потоком страстных речей, не дававших Найне ни времени, ни возможности подумать или противиться, даже если бы ей этого и хотелось. Но ей этого уже больше и не хотелось. Ее мимолетное желание взглянуть напоследок на отца не было вызвано какой-либо сильной привязанностью. Совесть не упрекала ее за то, что она так внезапно покинет этого человека, чувства которого к себе она не понимала, даже не видела. В ней говорила только инстинктивная привязанность к прежней жизни, давним привычкам, знакомым лицам, та боязнь перед окончательным, которая таится в груди у всякого человека и пресекает в корне множество деяний и поступков как

героических, так и преступных. В течение целого ряда лет она жила между матерью и отцом, из которых первая была так сильна в своей слабости, а второй — так слаб там, где мог бы проявить себя таким сильным. Между этими двумя существами, столь несходными, столь враждебными, она стояла равнодушно, испытывая только чувство недоумения и гнева по поводу своего собственного существования. Ей казалось чем-то таким бессмысленным, таким унизительным быть заброшенной в эту деревушку и видеть, как дни один за другим уходят в прошлое, не принося с собой ни надежд, ни желаний, ни цели, которые оправдали бы ту бесконечно томительную жизнь, на которую она была обречена. Она плохо верила в мечты своего отца и не сочувствовала им; зато дикий бред ее матери задевал какие-то ответные струны в самой глубине ее отчаявшегося сердца, и она грезила собственными грезами с упорной сосредоточенностью узника, мечтающего о свободе в стенах своей тюремной кельи. С приходом Дэйна ей открылся путь к свободе, — стоило только повиноваться зарождавшимся в ней новым стремлениям. К ее радостному изумлению, ей казалось, что она читает в его очах ответ на все запросы своего сердца. Теперь ей стали ясны смысл и цель жизни, и перед лицом этой торжественно разоблаченной тайны она с презрением отринула свое прошлое с его унылыми думами, горькими чувствами и слабенькими привязанностями, поблекшими и погибшими от соприкосновения с пламенной страстью. Миссис Олмэйр отвязала челнок Найны и с трудом выпрямилась, держа в руке канат и глядя на дочь.

— Скорее, — сказала она, — уезжай, пока луна еще не взошла и на реке темно. Я боюсь невольников Абдуллы. Негодяи часто бродят по ночам и могут заметить и проследить тебя. В челноке два весла.

Найна подошла к матери и робко и легко коснулась губами ее морщинистого лба. Миссис Олмэйр презрительно фыркнула в ответ на эту ласку, которая, однако, она чувствовала, может, пожалуй, вызвать такой же ответ.

— Увижу ли я тебя когда-нибудь, мать? — спросила Найна.

— Нет, — отвечала миссис Олмэйр после короткого молчания. — Тебе незачем возвращаться сюда, где суждено умереть мне. Ты будешь жить далеко отсюда, жить в могуществе и славе. Когда я услышу о том, что белые люди изгоняются с наших островов, тогда я пойму, что ты жива и помнишь мои слова.

— Я всегда буду их помнить, — отвечала Найна серьезно, — но в чем моя сила и что я могу сделать?

— Не позволяй ему слишком долго смотреть себе в очи или покоить голову у тебя на коленях, напоминай ему, что мужчина должен прежде всего сражаться, а потом уже отдыхать. Если же он будет медлить, то сама подай ему его меч и прикажи ему идти, как подобает жене могущественного государя, когда приближается враг. Пусть он избивает белых торгашей, приходящих к нам с молитвами на устах и с заряженными ружьями в руках. Ах, — заключила она со вздохом, — они рассеяны по всем морям и по всем берегам; и как их много!

Она повернула челнок по направлению к реке, но продолжала опираться на борт рукой в задумчивой нерешительности. Найна уперлась в берег веслом, готовая оттолкнуться на середину потока.

— Что это, мать? — тихо спросила она, — Слышала ты или нет?

— Нет, — отвечала рассеянно миссис Олмэйр, — Слушай, Найна, — резко прибавила она после небольшой паузы, — впоследствии, кроме тебя, будут и другие женщины…

Подавленный крик раздался в лодке, и весло с грохотом покатилось на дно челнока. Найна выронила его, протянув вперед руки в жесте протеста и отрицания. Миссис

Олмэйр упала на колени и перегнулась через борт челнока, приблизив лицо свое к лицу дочери.

— Другие женщины будут непременно, — твердо повторила она. — Я потому говорю тебе об этом, что ты наполовину белая и можешь забыть, что он великий государь и что так оно и должно быть. Скрывай свою злобу, и пусть он никогда не прочтет на твоем лице скорбь, снедающую твое сердце. Встречай его всегда с радостью во взоре и со словами мудрости на устах, ибо к тебе прибегнет он во дни скорби и сомнений. Пока он обращает взор свой на многих женщин, до тех пор твоя власть непоколебима; но если только появится одна, с которой он начнет забывать тебя…

— Я этого не переживу! — воскликнула Найна и закрыла лицо обеими руками. — Не говори так, мать. Это невозможно.

— Тогда, — твердо продолжала миссис Олмэйр, — тогда, Найна, не щади этой женщины.

Ухватившись за борт, она проталкивала челнок в сторону потока.

— Ты, кажется, плачешь? — сурово спросила она у дочери, сидевшей с прижатыми к лицу руками. — Вставай и берись за весло; он довольно ждал. И помни, Найна, — не давай пощады; а если тебе придется наносить удар, то наноси его твердой рукой.

Она собралась с силами и, перегнувшись всем телом над водой, вытолкнула легкую лодочку далеко в реку. Когда же она оправилась от сделанного ею усилия, то напрасно пыталась отыскать глазами челнок; он исчез, точно растворился в белом тумане, нависшем над теплыми водами Пантэя. Миссис Олмэйр постояла еще на коленях, прислушиваясь; потом тяжело вздохнула и поднялась на ноги. Две слезы медленно скатились по ее увядшим щекам. Она поспешила отереть их прядью своих седых волос, точно стыдясь самой себя, но так и не смогла подавить другого глубокого вздоха; у нее было тяжело на сердце, и она сильно страдала, так как не привыкла к таким нежным переживаниям. На этот раз ей почудилось, что она слышит легкий шум, как бы отголосок своего собственного вздоха, и она замерла на месте, напрягая слух, чтобы уловить малейший шорох, и с опасением поглядывая на окружающие ее кусты.

— Кто там? — спросила она дрогнувшим голосом, в то время как ее воображение населяло речной берег какими-то призрачными видениями, — Кто там? — повторила она чуть слышно.

Ответа не было. Только река продолжала уныло и однозвучно журчать за белым покровом, то повышая голос на минуту, то снова понижая его до тихого плеска разбивающихся о берег струек.

Миссис Олмэйр покачала головой, словно отвечая на свои собственные мысли, и торопливо пошла прочь от кустов, зорко осматриваясь по сторонам. Она направилась прямо к кухонному навесу, так как заметила, что остатки огня тлеют там ярче обыкновенного, точно кто-то подбросил на них свежего топлива в течение вечера. Ей навстречу поднялся Бабалачи, сидевший на корточках в теплом сиянии, и вышел к ней в тень.

— Уехала она? — быстро спросил озабоченный сановник.

— Да, — отвечала миссис Олмэйр, — А что делают белые люди? Когда ты оставил их?

— Думается мне, что они теперь уже спят. Хоть бы они никогда не просыпались! — с жаром воскликнул Бабалачи. — О, это сущие дьяволы! И какого шума они наделали из-за этой злосчастной падали! Главный вождь дважды замахнулся на меня и грозил привязать меня к дереву. Привязать к дереву! Меня! — повторял он, колотя себя в грудь рукой.

Миссис Олмэйр язвительно расхохоталась.

— А ты кланялся и просил пощады! Мужи, владеющие оружием, иначе вели себя во дни моей молодости.

— А где они теперь, мужи твоей юности, безумная ты женщина? — сердито возразил Бабалачи. — Перебиты голландцами! Ага! Но я еще и не так проведу их. Настоящий мужчина знает, когда надо сражаться, а когда мирно лгать. Не будь ты женщиной, ты и сама бы это знала.

Но миссис Олмэйр не слушала его. Она нагнулась вперед, протянула руку и, казалось, прислушивалась к какому-то шороху за навесом.