Капуччино
Шрифт:
«Классов шесть окончил Персидский — а футболист первоклассный был Эренбург».
Его большие карие глаза полезли на высокий лоб. Оттуда он прочел вторую хохму:
«Дураков и китайцев у запоров в мире всего больше».
Вид у него был беспомощный, растерянный, казалось, никогда уже он не будет смеяться. Не раскрывая рта, он смотрел на Фарбрендера.
— Вы что, читать тоже не умеете? — спросил тот.
— Как это, — не понимал Персидский, — я без книг не ложусь…
— Почему же вы тогда читаете слева
Арик резко вскочил с тахты и запричитал на иврите, которого не знал.
— Вай из мер! Вай из мер! — вопил он.
Но это была уже область Фарбрендера.
— Вэй из мир, — поправил он, — ВЭЙ! И читайте справа налево!
— Не умею, профессор, — Арик носился по гостиной, полы халата; развевались, — не умею! Я университетов не кончал! Не могу!
— А это просто, смотрите: «Больше всего запоров у китайцев и дураков!» Правильно?
Арик перестал бегать, прижался к булю, запахнулся в халат.
— Это мои хохмы?!
— Ну не мои же!
— Что же тут смешного?! — плечи Арика дрожали.
— Что и я вас хотел спросить — что же тут смешного? Взрослый человек, гогочет, на полу валяется, от смеха умирает — а что ж тут смешного? Хорошо, что вы понимаете, а то мне уж показалось, что мне изменяет чувство юмора…
Арик пришел в себя и с интересом смотрел на специалиста по ивриту.
— Послушайте, Фарбрендер, — произнес он, — когда вы холосты — вам жена изменить не может!
— Позвольте, — обиделся Фарбрендер, — но я женат! И тем не менее жена мне не изменяет!
— Странно, — сказал Арик.
— Тем не менее! И я предлагаю кардинально переделать вашу хохму. Смотрите: «Холосты вы или женаты — жена вам изменить не может!»
Хохмы Арика кормили его. Кооперативная квартира с камином и двумя балконами, золоченый буль семнадцатого века, японская тахта, английские костюмы и лисьи шубы — все это были материализованные хохмы. И карп, запеченный в сметане — тоже они…
— Куда вы едете, — говорил он Глечику, — вы же там запьете.
— Не пугайте, — огрызался Глечик, — я пью и здесь.
— Послушайте, вам нечего там делать. Настоящий хохмач должен жить там, где смех запрещен. А когда все разрешено — над чем смеяться?.. Меня пугает одно, Глечкус: просыпаюсь я в одно прекрасное утро — и смех разрешен… Это для меня хуже смерти. Я могу смеяться только над запрещенным. На кой мне хрен ехать на эту вашу свободу — у меня ж там денег не хватит даже на Фарбрендера…
Кроме Марио Ксивы на кафедре было еще два преподавателя.
Урхо Бьянко читал древнерусский. Самое трудное в его работе было — найти студентов. После нескольких лет кропотливых поисков он обнаружил двух старух, которых, как утверждали злые языки, он оплачивал, чтобы они регулярно посещали его лекции.
Если в группе было меньше двух студентов — она распускалась.
Когда одна из них отдала Богу душу — Бьянко сам чуть не умер. Он устроил настоящую охоту на студентов — ходил по домам, поил пивом, рассказывал анекдоты, обещал тринадцатую зарплату — но так никого и не поймав, плюнул, и, заметив в городе значительное скопление турок, переключился на турецкую литературу. От студентов не было отбоя. Правда, неожиданно встал вопрос, какое отношение турецкая изящная словесность имеет к славянской.
Урхо тут же накатал научный труд, в котором довольно оригинально и доходчиво доказал глубинную связь двух литератур, показав, что турецкая, как и славянская, являются славными наследницами византийской, и русско-турецкая война, которая чуть было не вспыхнула на кафедре, не разразилась.
Человек он был сложный и противоречивый, с большой лысой башкой и всеохватывающими глазами — если один смотрел влево, то другой — обязательно вправо.
О России у Бьянко было довольно своеобразное представление — по Москве бродят медведи — летом бурые, зимой — белые, хлеб делают из мацы, на стол вместо самовара ставят биде, а закусывают фужером.
В квартирах нет унитазов — специально, чтобы люди бегали на вокзал.
Арестовывают по дороге, не дав пописать — при пытке сознаются быстрее.
Русских он недолюбливал, евреев — не мог терпеть. Они тащили белокурую Россию назад, в пропасть, в публичный дом.
Любой руководитель, приходивший там к власти, у Урхо автоматически становился евреем. Других жиды просто не допускали. Они заглядывали в паспорт, в штаны… Они меняли своим ставленникам фамилии, форму носа, цвет волос, произношение, биографию. Они были способны на чудеса и коварство, на дьяволиаду, если из какого-то местечкового еврея им удавалось вылепить Никиту Хрущева!
Дольше всего они корпели над Сталиным — ставили ему грузинский акцент, орлиный взор, напяливали галифе, вставляли в зубы трубку, обучали чисткам и массовым расстрелам.
Евреи отдали Турции Арарат, продали американцам Аляску и собирались подарить Израилю Урал.
Русский язык Бьянко изучал по одной причине — он был уверен, что ОНИ придут. Он постоянно занимался сложными подсчетами — сколько времени понадобится русским на марш-бросок от их границ до пятиязычного города.
При расчетах учитывались все факторы — модернизация военной техники, боевой дух солдат, обеспечение продовольствием и сколько раз отец перестройки грозил своим пальчиком во время последней речи. Когда-то на бросок требовалось пять суток, потом срок сократился до четырех, а к моменту прибытия Виля — до двух часов. Если ракеты заправить солдатами…