Капуччино
Шрифт:
Этот страх нашел отражение в русском языке Бьянко. Никто не мог так бодро и четко произнести: «Добро пожаловать, братья-освободители!». Никто так звонко не выкрикнул бы: «Откушайте хлеба с солью, доблестные сынки!». И никто так убедительно и сердечно, как Урхо, не смог бы предложить: «Разрешите поднести чарку, товарищ полковник!».
Но все это было глубоко спрятано в нем. Даже фрейдист, окунувшись в бьянковскую душу и долго копаясь в ней, ничего бы там не заметил — это была сама любезность, улыбка, предупредительность и
— Преклоняюсь перед их героизмом и умом! — часто повторял он и наполнял бокал: «Абиселе вайн, товарищ еврей!»
На демонстрациях в защиту советских евреев Бьянко всегда шагал в первом ряду, гордо неся транспарант, и зычно вопил: «Отпусти народ мой!»
И всегда подавал пальто Танюше, второму преподавателю, которую Ксива любовно называл «Клячей». Танюша была женой известного в городе бизнесмена Карла Шванца.
Чей-то щедрой рукой русские жены были посеяны по всей Европе. В какой бы городок Виль ни приезжал — в нем было три обязательных достопримечательности — собор, фонтан и русская жена. Все они были бабы с яйцами, лужеными глотками и богатыми мужьями, бойко торговавшими с Россией.
Танюшин торговал маслом и был известный в городе человек, — он загнал России все масло, которое осталось на складах со времен мировой войны. Причем Первой…
Он был за перестройку, за торговлю, за широкий обмен — на военных складах ждала своей очереди мороженая свинина и бекон.
Познакомились они в холле гостиницы, в Москве, когда Карл Иванович привез туда сливочное.
Кляча сразу же затащила Карла в номер, съела у него все образцы, забросила в постель — и через час объявила, что ждет двойню, и, если Карл Иванович не возьмет ее в жены, пустит себе пулю в лоб. И порядочный негоциант женился. Не выходя из номера…
Танюша переехала к нему и прямо из ситцевого сарафана впрыгнула в соболью шубу. Она любила прислугу — сказывалась привычка — Танюша долго работала горничной. Любила на завтрак иранскую икру под французское шампанское. Любила Лазурный берег.
— Шери, — кричала она, — я неделю не видела солнца. Когда мы едем в Ментон?
Разъезжала она на «Мерседесе», презирала иностранных рабочих, считала, что от черных попахивает,
— Не пора ли закрыть границы? — спрашивала она в постели Карла Ивановича. — Побеспокойся об этом, майн либе.
— Я не в силах, дарлинг, — отвечал «майн либе», — я кормлю Россию…
Вскоре ей все надоело. Демократия стала вонючей, Запад — прогнившим, свобода — опизденевшей. Она начала пить по утрам и петь под цыганскую гитару.
— Ехали на тройке с бубенцами, — вопила она низким голосом.
Однажды ее услышал Ксива, прослезился — и взял на кафедру.
— Une chose exceptionnelle! — объяснил он ректору.
Ректор любил все необычное, — он сам был неординарным — и сходу подписал приказ.
Танюше кафедра понравилась — запах овса, «Чекист», потом «Тройка».
Спряжения она проходила по довольно специфическим глаголам:
— Я надралась, он надрался, ты надрался! Я пропустила стаканчик, ты пропустил стаканчик, он пропустил стаканчик…
Она сильно окала и акала, правда, только после перепоя. Ксиве это очень нравилось — именно так, по его мнению, нужно было говорить на великом и могучем русском языке.
Он вообще относился к Кляче довольно благосклонно. Их даже однажды обнаружили в бомбоубежище, между свиными окороками.
Кляча пела старинный романс:
— Ямщик, не гони лошадей, — тянула Кляча.
— Мне некуда больше спешить, — подхватывал Марио, расстегивая сорочку…
Кафедра выписывала «Литературную газету», журнал «Новый мир» и ежемесячник «Коневодство». Ксива изучал его особо внимательно — там, ему казалось, был наиболее чистый русский язык.
Видимо, из уважения к русской литературе все заседания кафедры проходили по-голландски. На них Виль был особо внимателен и, чтобы никто не догадался, что он голландского не знает — живо реагировал, по интуиции: морщил лоб, широко улыбался, ржал, трагически кивал головой и с акцентом Рубенса — так ему казалось — громогласно произносил: «Е, E!..»
Для этого «Е», он взял три урока, по сотне за «Е»…
Мир вокруг был смешон, абсурден, комичен. Но Виль всегда говорил себе: «Мир такой, каким мы его видели в детстве: бесконечный, высокий, радостный. Он не меняется. Просто мы с годами начинаем его плохо видеть и слышать. И понимать».
«А мир, как в детстве, это надо помнить, кретин», — говорил он себе.
Но как только видел Марио на «Чекисте» или Клячу с кнутом — начисто забывал.
Профессура требовала от Виля жаргонных слов, мата, сальных историй.
Виль юлил, отшучивался, но те наступали, и иногда, особенно после рюмки, он сдавался и, видимо, подчиняясь какой-то разрушительной силе, рассказывал тот или иной анекдот, ставя себя в неловкое положение, поскольку профессура ни хрена не понимала, а объяснять анекдот, к тому же пикантный… Виль выкарабкивался с трудом.
Особенно он подзалетел на «Во!» Черт его дернул поведать им идиотский анекдот про двух девушек, одна из которых рассказывает, что ночью на лестнице ее встретил хулиган:
«— Спой или изнасилую! — сказал хулиган.
— Ну, и что ты сделала? — спросила подруга.
— Во я ему спела!..»
Профессура не прореагировала. Она размышляла. Виль торчал в неловкой ситуации.
— Не ясно? — спросил он. — Секундочку, все объясню. Что такое «Во»?
Коллеги размышляли.
— Кантон в Швейцарии? — спросил Ксива. Он был эрудит.
— Мсье Ксива, — сказал Виль, — при всем моем уважении, как можно спеть кантон?