Капут

Малапарте Курцио

— Это в лицо Муссолини они смеялись, не в ваше лицо.

— Малапарте, на дьявола вы обо мне беспокоитесь? Я пришел в ярость, а когда я прихожу в ярость… — сказал он своим благодушным тоном. Он продолжал курить. — Я еще со вчерашнего дня просил у полковника Люпу пикет для охраны консульства.

Он ответил мне, что в этом нет необходимости.

— Возблагодарите Бога! Лучше не иметь никакого дела с людьми полковника Люпу. Полковник Люпу — убийца.

— Ну, да, конечно, это убийца. Жаль, такой красивый мужчина!

Я стал смеяться, отворачиваясь, чтобы Сартори не заметил, что я смеюсь. В это время мы услышали в конце улицы отчаянные

крики, несколько пистолетных выстрелов, затем эти ужасные, эти непереносимые, глухие, и словно тусклые, удары прикладов о черепа.

— Они, в самом деле, начинают мне надоедать! — сказал Сартори. Он встал, со своей неаполитанской флегмой, мирно пересек сад, открыл решетку и сказал: «Входите сюда! Входите сюда!» Я вышел на середину улицы и направил в сад толпу людей, потерявших голову от страха. Какой-то жандарм схватил меня за руку; я изо всех сил ударил его ногой в живот. «Вы совершенно правы, — спокойно сказал Сартори, — эта скотина вполне этого заслуживает». Он, должно быть, пришел в сильную ярость, если начал прибегать к ругательствам. Потому что для Сартори слово «скотина» — это грубое ругательство.

Мы провели всю ночь, сидя у порога и беспрестанно куря. Время от времени мы выходили на улицу и направляли в консульство оборванных людей, залитых кровью. Таким образом, мы собрали их около сотни.

— Следовало бы накормить и напоить чем-нибудь этих несчастных, — сказал я Сартори, когда мы снова уселись у порога, оказав первую помощь нескольким раненым.

Сартори посмотрел на меня взглядом побитой собаки: «У меня оставалась кое-какая провизия, — сказал он, — но жандармы, вторгшиеся в консульство, все украли. Терпение!»

— О веро? (Это правда?) — спросил я на неаполитанском диалекте. — О веро! — ответил Сартори, вздыхая.

Мне доставляло удовольствие находиться рядом с ним в эти минуты. Я чувствовал себя в безопасности возле этого благодушного неаполитанца, который дрожал внутренне от страха, отвращения, жалости и ничем не выдавал этого.

— Сартори, — проговорил я, — мы боремся, защищая цивилизацию против варварства.

— О веро? — сказал Сартори.

— О веро! — ответил я.

Уже рассвет озарил небо, теперь свободное от облаков. Дым пожарищ висел между вершинами деревьев и над крышами. Становилось прохладно.

— Сартори, — сказал я, — когда Муссолини узнает о том, что они вломились в консульство в Яссах, он с ума сойдет от ярости!

— Малапарте, на дьявола вы обо мне беспокоитесь, — ответил Сартори. — Муссолини лает, но не кусает. Он выставит меня вон, за то, что я предоставил убежище этим несчастным евреям.

— О веро?

— О веро, Малапарте.

Спустя минуту Сартори встал и предложил мне идти укладываться спать.

— Вы устали, Малапарте. Теперь все уже кончено. Мертвые — умерли. Ничего не остается делать.

— Я не устал, Сартори. Идите, ложитесь в постель, я останусь здесь нести охрану.

— Сделайте мне удовольствие пойти отдохнуть хотя бы часок! — сказал Сартори, снова усаживаясь на своем стуле.

Пересекая кладбище, я мельком увидел в неясном свете двух румынских солдат, сидевших на могиле. Они держали в руках по куску хлеба и ели молча.

— Здравствуйте, домнуле капитан, — сказали они. — Здравствуйте, — ответил я.

Мертвая

женщина лежала распростертая между двух могил. Собака скулила за плетнем. Я бросился в постель и закрыл глаза. Я чувствовал себя униженным. Отныне все было кончено. Мертвые были мертвы. Ничего не оставалось делать. Ла дракю, — думал я. Это было ужасно, что ничего не оставалось делать.

Не сразу, но я уснул, и через раскрытое окно я видел небо, светлевшее на рассвете, которое там и здесь еще лизали мертвенные отблески пожаров. Я заметил в небе человека, который прогуливался, придерживая согнутой рукой огромный белый зонтик. Он смотрел вниз.

— Приятного вам отдыха, — сказал мне воздушный человек, кивая головой и улыбаясь.

— Мерси, хорошей прогулки! — ответил я ему.

Я проснулся спустя часа два. Было ясное утро; воздух, освеженный ночной грозой, сверкал, как будто все на свете было покрыто прозрачным лаком. Я подошел к окну и посмотрел на улицу Лапушнеану. Она была усеяна очертаниями людей, застывших в беспорядочных позах. Тротуары были завалены мертвецами, нагроможденными друг на друга. Несколько сотен трупов были оставлены посреди кладбища. Стаи собак обнюхивали мертвых с этим испуганным, униженным видом, свойственным псам, разыскивающим своего хозяина. Они были полны уважения и сострадания и бродили среди жалких тел, словно боялись наступить на эти окровавленные лица, судорожно сжатые руки. Команды евреев, под наблюдением жандармов и солдат, вооруженных автоматами, работали, оттаскивая трупы в сторону, освобождая от них проезжую часть улицы и укладывая их вдоль стен, чтобы они не мешали проезду машин. Проезжали немецкие и румынские грузовики, нагруженные трупами. Мертвый ребенок сидел на тротуаре, в стороне Люстрагерии, прислоненный к стене спиной, свесив на плечо голову.

Я отступил, закрыл окно, сел на кровать и начал потихоньку одеваться. Время от времени я был вынужден ложиться на спину, чтобы удержать подступавшую рвоту. Вдруг я, как мне показалось, услышал шум веселых голосов, смех, веселую перекличку, призывы и оживленные ответы. Сделав над собой усилие, я подошел к окну снова. На улице было много народа. Отряды солдат и жандармов, группы мужчин и женщин из простонародья, цыгане, с длинными вьющимися волосами, спорили между собой, весело перекликаясь, и занимались тем, что раздевали и грабили трупы, приподнимая их, опрокидывая, переворачивая с боку на бок, чтобы снять с них одежду — пиджаки, брюки, кальсоны; упираясь ногой в животы мертвых, стаскивали с них сапоги; один бежал бегом, чтобы захватить свою долю добычи, другой удалялся с отягощенными ею руками. Это было движение взад и вперед, бодрое; веселая работа, одновременно ярмарка и праздник. Голые мертвецы лежали распростертые и брошенные в ужасающих положениях.

Я спустился с лестницы, перепрыгивая через четыре ступеньки, бегом пересек кладбище, перескакивая через могилы, чтобы не наступать на разбросанные там и здесь трупы, и у самого кладбищенского входа столкнулся с группой жандармов, занятых раздеванием нескольких покойников. Я бросился на них, рыча, отталкивая их и награждая ударами: «Грязные свиньи, — кричал я, — убирайтесь вон, мерзкие сволочи!» Один из них посмотрел на меня с глубоким удивлением, потом, приподняв из кучи собранной одежды несколько комплектов и две или три пары обуви, протянул все это мне, говоря: «Не сердитесь, домнуле капитан, здесь хватит на всех!»