Капут
Шрифт:
Несмотря на легкое опьянение от выпитого вина, эта буржуазная сценка, разыгранная в приглушенных тонах, в манере немецкого провинциального интерьера (позвякивание вязальных спиц, потрескивание пламени в камине, легкое поскрипывание зубов, откусывающих пирог, позвякивание фарфоровых чашек), возбуждала во мне слабое чувство недомогания. Рука Франка на моем плече, хотя и не давившая на него, угнетала мое сознание. Мало-помалу я стал распутывать и рассматривать отдельно, по одному, те чувства, которые вызывал во мне Франк, стараясь привести в ясность и определить для себя мотивы, поводы и смысл каждого его слова, каждого жеста, каждого поступка, пытаясь из всех впечатлений, собранных мной за время общения с ним в предыдущие дни, составить его психологический портрет. И я убедился, что в отношении Франка было бы невозможно удовлетвориться быстрым и скороспелым суждением.
Недомогание, которое, как казалось мне, я всегда ощущал в его присутствии, несомненно, происходило вследствие крайней сложности его характера, странной смеси жестокого ума, тонкости и вульгарности, грубого цинизма и рафинированной чувствительности. Несомненно, была в нем глубокая и таинственная область, которую мне не удавалось исследовать, темная зона, неприступная преисподняя, откуда время от времени поднимались отдельные лучи, дымные и мимолетные, внезапно освещавшие его скрытое лицо, его тревожный и обаятельный потаенный облик.
Оценка, которую я давно уже произвел Франку, была вне сомнения негативной. Я достаточно знал о нем, чтобы его ненавидеть. Но мое сознание не позволяло мне на этом остановиться. Среди всех элементов, из которых складывалась моя оценка Франка и часть которых принадлежала опыту других
Я надеялся подсмотреть у Франка жест, слово, поступок «непроизвольные», которые обнаружат передо мной его настоящее, его тайное лицо. Это слово, этот жест, этот поступок «непроизвольно» возникнут из этой темной и глубинной области сознания, о которой я инстинктивно подозревал, будучи уверен, что какие-то основы его жестокой интеллигентности, его рафинированной музыкальной чувствительности коренятся в болезненных, в известной мере, преступных основах, его существа.
— Вот вам Польша; это — порядочный немецкий дом, — повторил Франк, окидывая взором интимную буржуазную семейную сцену.
— Отчего бы, — спросил я его, — не заняться и вам самому какой-нибудь дамской работой? Ваше достоинство генерал-губернатора не пострадает от этого. Шведский король Густав V охотно занимается дамскими работами. Вечером, в кругу семьи и друзей, король Густав вышивает.
— Ах, зо! — воскликнули дамы с видом изумленным, недоверчивым и заинтересованным.
— Что может делать иного король нейтральной страны? — сказал Франк, смеясь. — Если бы он был генерал-губернатором Польши, — вы думаете, король Густав находил бы время вышивать?
— Польский народ, без сомнения, был бы гораздо счастливее, если бы его генерал-губернатор занимался вышиванием.
— А! а! а! Но это настоящая «иде фикс», — сказал Франк, смеясь. В прошлый раз вы хотели меня убедить, что Гитлер — женщина, сегодня вы хотите меня уговорить, чтобы я посвящал свое время дамским рукодельям. Вы на самом деле думаете, что Польшей можно управлять при помощи вязальных спиц или вышивальной иглы? Вы очень лукавы, мой дорогой Малапарте, — заключил он по-французски.
— В известном смысле, — ответил я, — вы тоже ведь вышиваете. Ваша политическая деятельность — это настоящая вышивка.
— Я не таков, как шведский король, которого забавляет препровождение времени, достойное школьника, — сказал Франк горделиво. — Я вышиваю на полотне новой Европы. — И медленно, царственным шагом, он прошел через залу и исчез.
Я сел в кресло у окна, откуда мог, немного повернув голову, охватить взглядом всю огромную Саксонскую площадь: дома, лишенные кровель, позади «Европейской», руины дворца, поднимавшегося рядом с отелем «Бристоль», на углу маленькой улички, спускающейся к Висле.
Среди пейзажей, лежавших в основе моих юношеских воспоминаний, может быть именно этот был наиболее дорог моему сердцу, но я не мог в эту минуту созерцать его из этого окна во дворце Брюль, в этой компании, не ощущая странного волнения и чувства печальной униженности. Этот вид, старинный и близкий мне, теперь, двадцать лет спустя, принимал в моих глазах одновременно отчетливый и смутный характер побледневшей старой фотографии. Дни и ночи Варшавы далеких 1919 и 1920 годов всплывали в моей памяти вместе с чувствами и мыслями того времени.
Мирные комнаты, где пахло ладаном, воском и настойками, в маленьком домике на уличке, начинающейся в глубине Театральной площади, где настоятельница Валевская обитала со своими племянницами, где слышались колокола сотен церквей, расположенных в Старо Място [306] , звон которых разносился в ледяном и чистом воздухе зимних ночей. Улыбка освещала алые губы молодых девушек, в то время как престарелые вдовицы, разместившись все рядом возле камина настоятельницы, говорили вполголоса между собой, таинственно и лукаво. В малиновом зале «Бристоля» молодые офицеры отбивали ногами ритм мазурки, направляясь навстречу группе белокурых молодых девиц, одетых в платья светлых тонов и встречавшими их блещущими девственным огнем глазами. Старая княгиня Чарторижская, с морщинистой шеей, семижды обвитой длиннейшим жемчужным колье, спускавшимся почти до ее колен, сидела, молча, перед старой маркизой Вельепольской [307] в своем маленьком особняке на Уяздовской аллее [308] , близ окна, в стеклах которого отражались деревья улицы, и в теплую комнату от этих лип падали зеленоватые рефлексы [309] , пятнавшие мягкие персидские ковры, мебель Луи XV, французские и итальянские портреты и пейзажи, написанные во вкусе Трианона [310] и Шенбрунна [311] , старое шведское серебро, русские эмали времен Великой Екатерины. Графиня Адам Ржевусская и госпожа Боронат, обладавшая таким чудесным голосом, стояли у рояля в белом зале итальянской дипломатической миссии во дворце Потоцких [312] краковского предместья, и пели веселые варшавские песенки времен Станислава Августа [313] и печальные украинские песни эпохи атамана Хмельницкого [314] и казачьего восстания. Я сидел рядом с Гедвигой Ржевусской; Гедвига смотрела на меня молча, бледная и растерянная. А ночные наши побеги! В санях, при луне, до самого Вилланова! И вечера, проведенные в Мысливском клубе, когда, вдыхая теплый аромат токая [315] , мы слушали разговоры старых польских вельмож об охоте, о лошадях, о собаках, о женщинах, о путешествиях, о дуэлях, о любви, или слушали постоянную «тройку» Мысливского клуба: графа Генриха Потоцкого, графа Замойского [316] и графа Тарновского [317] , споривших о винах, о портных, о танцовщицах, или беседующих о прошедших временах Санкт-Петербурга, Вены, Лондона и Парижа. А долгие послеполуденные летние часы в свежей полутьме Апостолической нунциатуры, проведенные с нунцием [318] — монсеньером Ахиллом Ратти, который стал впоследствии папой Пием II, и секретарем нунциатуры монсиньором Пеллегринетти, ставшим затем кардиналом! В тяжелом зное и пыли сумерек был слышен треск советских пулеметов вдоль берегов Вислы, и под окнами нунциатуры — топот лошадей третьего уланского полка, скачущего в Пражское предместье навстречу красным казакам Буденного. Толпа, стоявшая стеной на тротуарах Нови Свята, пела:
306
Старо Място — Старое место. (Примеч. сост.).
307
Маркиза Вельепольская, графиня Адам Ржевусская, княгиня Чарторыйская — представительницы старинных польских родов аристократического происхождения. Отец известного польского и российского государственного деятеля Адама Ежи Чарторийского (1770–1861) был сыном генерал-фельдмаршала австрийских войск Адама Казимежа, претендовавшего на польский трон, но отказавшийся в пользу своего двоюродного брата Е. А. Понятовского; Адам Адамович служил в России при Александре I, восстанавливал Польшу; Генрих Ржевусский (1791–1866), писатель, публиковавшийся под псевдонимом Яроша Бейлы. (Примеч. сост.).
308
Уяздовская аллея (Польша) — в парке Уяздовского замка в окрестностях Варшавы, в летней королевской резиденции. (Примеч. сост.).
309
Рефлексы —
310
Трианон — Большой Трианонский дворец Версаля (Франция), резиденция французских королей (1682–1789). Версаль — город во Франции, пригород Парижа. Крупнейший дворцово-парковый ансамбль в стиле французского классицизма XVII–XVIII вв., регулярный парк с бассейнами, фонтанами и скульптурами. (Примеч. сост.).
311
Шенбрунна — императорский замок в окрестностях Вены, построен в 1750 г. Марией-Терезией. Большой ботанический сад, зверинец. В 1805 г. здесь заключен Наполеоном договор с Пруссией о нейтралитете; в 1809 г. — мир с Францией. Здесь провел свои последние дни и умер сын Наполеона герцог Рейхштадский. (Примеч. сост.).
312
Потоцкий Николай (умер в 1651 г.) — великий коронный гетман боролся с казаками; в 1648 — дважды разбитый Хмельницким, был в татарском плену. В 1651 принудил казаков к миру. Станислав Потоцкий (1579–1667), великий коронный гетман, отличался в борьбе с Хмельницким, затем в борьбе с русскими. (Примеч. сост.).
313
Понятовский Станислав Август (1735–1798) — последний польский король (1764–1795), в политике ориентировался на Россию. (Примеч. сост.).
314
Хмельницкий Тимофей Богданович (1632–1653) — деятель освободительной войны 1648–1654 гг. украинского народа. Сын Богдана Хмельницкого, участник походов в Галичину, под Зборов, в Молдавию. Погиб при обороне Сучавы от польско-венгерских войск. (Примеч. сост.).
315
Токай — название вина от вулканического массива на северо-востоке Венгрии Токай с виноградниками и производством вина этой и других марок. (Примеч. сост.).
316
Граф Замойский Ян (1542–1605) — польский великий коронный канцлер с 1578 г., коронный гетман с 1581 г., предводитель шляхты, советник Стефана Батория, противник Габсбургов, организатор военных походов против Русского государства, основатель (1594) научного общества — Академии Замойской. (Примеч. сост.).
317
Тарновский Ян (1488–1561) — польский полководец и государственный деятель-аристократ, возведен в графское достоинство императором Карлом V. (Примеч. сост.).
318
Нунций — постоянный дипломатический представитель Ватикана в иностранных государствах, приравниваемый по рангу к послу.
И во главе полка можно было видеть на коне атлетическую фигуру княгини Воронецкой — шефа третьего Уланского, с охапкой роз в руках.
Ниедна паненка и ниедна вдова, За вами уланы палециець готова [319] .А моя ссора с лейтенантом Потулицким и восьмидневная пьянка, которой праздновалось наше примирение! А пистолетный выстрел, направленный Марыльским в Дзержинского [320] в доме княгини В. сквозь залу, полную танцующими парами, исполнявшими «The broken dolly» [321] — первый фокстрот, появившийся в Польше в 1919 году, и Дзержинский, распростертый на паркете в луже крови с простреленным горлом, и княгиня В., говорящая музыкантам: «Продолжайте играть! — Это пустяки!» И месяц спустя Дзержинский, еще с белым лицом и перевязанным горлом, рука об руку с Марыльским — в «Европейском» баре. На балах английского посольства княгиня Ольга Радзивилл, с короткими, по-мальчишески подстриженными и завитыми белокурыми волосами, смеясь, полулежала в объятиях молодого секретаря дипломатической миссии Кавендиша Бентинка, который походил на Руперта Брука [322] и напоминал «молодого Апполона» из знаменитой эпиграммы мистрисс Корнфорд «Magnificently unpreparated for the long littleness of life» [323] ; и Изабелла Радзивилл, высокая худощавая брюнетка, с длинными волосами, словно из черного шелка, и глазами, будто переполненными безмятежной ночью, стоящая в амбразуре окна рядом с молодым английским генералом, одноглазым, точно Нельсон [324] , который что-то говорил ей вполголоса и тихо смеялся нежным смехом. О! Это, конечно, был призрак, благородный призрак далекой варшавской ночи, этот английский генерал Кортон де Вийярт, одноглазый и с изуродованной рукой, который весной 1940 года командовал британскими войсками, высадившимися в Норвегии. И я тоже, я, конечно, был призраком, поблекшим призраком далеких лет, быть может счастливых, но умерших лет, ну да, быть может, счастливых.
319
(польск., перевод сост.)
320
Дзержинский Феликс Эдмундович (1877–1926) — поляк по происхождению, 1905–1907 г. — один из руководителей революции (Варшава), с 1917 председатель ВЧК в России, с 1922 г. — ГПУ (ОГПУ). (Примеч. сост.).
321
Сломанная кукла (англ.).
322
Руперт Брук (Чонер) 1887–1915 — английский поэт, символ «потерянного поколения» Первой Мировой войны. Пять его военных сонетов, из которых наиболее известен «Патриот», были опубликованы после его смерти. Другие значительные произведения «Грантчестер» и «Великий любовник». Родился в Рагби. После нервного заболевания (1911 г.) путешествовал за границей. В 1913 г. ему была присуждена стипендия Королевского колледжа в Кембридже; позже — турне по Америке («Письма из Америки», 1916 г.), Новой Зеландии и морям южного полушария. 1914 г. — поступил офицером на флот, участвовал в военных действиях близ Антверпена, а затем, по пути в Дарданеллы, скончался от заражения крови и был похоронен на греческом острове Скирос. (Примеч. сост.).
323
Замечательно неподготовлен к долгой незначительности жизни (англ.).
324
Нельсон Горас (Горацио) — английский адмирал (1758–1805); в 1794 г. при осаде Кальви (на Корсике) потерял глаз; в 1798 уничтожил французский флот при Абукире, за что пожалован титулом барона. Под давлением леди Эмми Гамильтон, его любовницы, поддерживал реакционную политику в Неаполе. В 1798 г. захватил там французский гарнизон, произвел кровавую расправу; в 1807 г. бомбардировал Копенгаген, в 1805 г. уничтожил при Трафальгарском мысе французский флот, но сам был смертельно ранен. (Примеч. сост.).