Капут
Шрифт:
Но в иных случаях де Фокса оказывался странно неуверенным при столкновении с самыми несложными аспектами проблем, которые, как можно было думать, давно должны были быть им разрешены, и притом окончательно, в недрах его католического самосознания, — как, например, однажды в Белоострове под Ленинградом. Несколькими днями раньше, в светлую пятницу, я вместе с де Фокса был в траншеях Белоострова перед предместьями Ленинграда. Там, примерно в пятистах метрах, позади «ежей» [387] и двойной линии советских траншей и блиндажей, мы видели двух русских солдат, открыто шедших по снегу на лесной опушке с елкой на плечах. Они шли, мерно раскачивая руками, словно бахвалясь. Это были два сибиряка, высоких, в больших серых папахах из каракуля, надвинутых на лбы, в длиннополых маскплащах песчаного цвета, закрывавших их до каблуков их ботинок, с ружьями за плечами. Ослепительный блеск солнца на снегу придавал их фигурам гигантские размеры. Полковник Люктандер повернулся к де Фокса и сказал ему: «Господин посол! Не хотите ли — я запущу в этих двоих пару гранат?» Неловко укутанный в своем белом лыжном костюме, де Фокса посмотрел на Люктандера из-под своего капюшона: «Сегодня святая пятница — ответил он, — зачем же я стану брать себе на душу этих двоих людей в такой день? Если вы на самом деле хотите сделать мне приятное, не стреляйте!» Полковник Люктандер был, казалось, очень удивлен: «Мы здесь затем, чтобы вести войну!» — сказал он. — «Вы правы, — ответил де Фокса, но я-то здесь всего лишь в качестве туриста». Его тон и жестикуляция были странно возбужденными
387
«Ежи» — в обиходной речи — металлические заграждения против прохождения танков. Устанавливались в городах во время войны. (Примеч. сост.).
Однако полковник Люктандер, потому ли, что он не понял взволнованной французской речи де Фокса, потому ли, что на самом деле хотел оказать ему честь, — все же приказал запалить парой гранат по двум русским солдатам. Двое сибиряков остановились и проследили глазами за полетом свистящих гранат, которые разорвались в нескольких шагах, не причинив им вреда. Когда де Фокса увидел обоих советских солдат продолжающими их путь, не выпуская из рук своей елки и раскачивающих руками, как будто ничего не произошло, он улыбнулся, покраснел, удовлетворенно вздохнул, но сказал тоном, выражавшим сожаление: «Жаль, что нынче святая пятница. Я охотно посмотрел бы, как их разорвало бы на клочки, этих смелых ребят!» Потом, протягивая руку над парапетом траншеи и указывая мне на огромный купол святого Исаакия, православного собора в Ленинграде, сверкавшего вдали над крышами осажденного города, он сказал: «Посмотри на этот купол. Не правда ли, до чего же он католический!»
Сейчас перед ироническим и улыбающимся Вестманном де Фокса сидел мясистый, полнокровный, с его жирным лицом, протянутым навстречу худому и светлому лицу Вестманна, как лицо католического дьявола, сидящего на храмовых ступенях перед ангелом, одетым в серебряные одежды. Нечто чувственное иногда утяжеляло его остроумное неверие, впрочем то было, быть может, постоянное присутствие этой гордости, которая у латинян, в частности у испанцев, стесняет и препятствует их непроизвольным движениям, глубоким побуждениям, играм непредвзятого и вольного ума. Я чувствовал в де Фокса лукавую неуверенность, боязнь слишком раскрыться, показаться обнаженным в отношении чего-то тайного и подставить себя, безоружного, под опасность неожиданного ранения. Я слушал и молчал. Призрачный отблеск снега, в котором угасали розовые огни свечей и холодное сверканье хрусталя, фарфора и серебра, придавал словам, улыбкам, взглядам нечто умышленное, скрытное, производил впечатление какой-то засады, вечно настороженной и вечно избегаемой. — «Рабочие — не христиане», — говорил де Фокса. — «Почему же? Они — тоже христиане naturalites» [388] , — отвечал Вестманн. — «Определение Тертуллиана [389] неприменимо к марксистам, — говорил де Фокса. — Рабочие-материалисты naturalites. Они не верят ни в ад, ни в рай». Вестманн пристально смотрел на де Фокса глазами, полными лукавства. — «А вы верите?» — спрашивал он. — «Я — нет!» — отвечал де Фокса.
388
Примитивные (лат.).
389
Тертуллиан Квинт Септимий Флоренс (ок. 160, Карфаген — после 220, там же) — христианский богослов и писатель. Выступал в Риме как судебный оратор; приняв христианство около 195 г. вернулся в Карфаген. Позднее сблизился с монтанистами, вступив в конфликт с церковью; по-видимому, в конце жизни основал особую секту «тертуллианистов». (Примеч. сост.).
И вот на столе появился шоколадный торт, большой монашеский торт, круглый, как колесо, изукрашенный сахарными цветами и зелеными весенними фисташками на шоколаде цвета монашеской рясы. Де Фокса принялся говорить о Дон-Жуане [390] , о Лопе де Вега [391] , о Сервантесе [392] , о Кальдероне де ла Барка [393] , о Гойе [394] , о Федерико Гарсиа Лорке [395] . Вестманн говорил о сестрах Сакрэ Кёр, об их сладких пирогах, об их вышивках, об их молитвах на французском языке, приторном французском, с акцентом старообразия, напоминающим, скорее, «Принцессу Клевскую» [396] , чем Паскаля [397] (скорее, «Опасные связи» [398] , — поправил де Фокса, — чем Ламменне [399] ). Де Фокса говорил о молодом поколении испанцев, о спортивном характере их католицизма, об их религиозном рвении, направленном к Святой Деве, святым и спорту, об их христианском идеале (не святой Людовик со своей лилией [400] , не святой Игнаций с его посохом [401] , но молодой рабочий-синдикалист или коммунист из предместий Мадрида или Барселоны в майке велосипедиста или футболиста). Он рассказал, что в период гражданской войны в Испании футболисты в большинстве своем были «красными», а почти все торреро — франкистами. Публика на корридах была фашистской, а на футбольных матчах — полностью марксистской.
390
Дон Жуан — созданный средневековой легендой образ рыцаря-повесы, дерзкого нарушителя моральных и религиозных норм, искателя чувственного наслаждения. Легенда послужила источником для многих произведений искусства и литературы (Тирсо де Молина, Мольер, Гофман, Байрон, Пушкин). (Примеч. сост.).
391
Лопе де Вега (Вега Карпьо Лопе Феликс де (1562–1635) — испанский драматург, автор двух тысяч пьес, представитель Возрождения. (Примеч. сост.).
392
Сервантес Сааведра Мигель де (1547–1616) — испанский писатель. Главный роман «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский» — одно из выдающихся сочинений эпохи Возрождения; пасторальные романы, патриотические трагедии, новеллы, комедии, любовно-приключенческий роман. (Примеч. сост.).
393
Кальдерон де ла Барка Педро (1600–1681) — крупнейший испанский драматург. Комедии интриги, драмы, религиозно-философские драмы. Унаследовал традиции ренессансной литературы. (Примеч. сост.).
394
Гойя Франсиско Хосе де (1746–1826) — испанский живописец, гравер. Портреты, картоны для королевской шпалерной мастерской, росписи в церкви, графика. (Примеч. сост.).
395
Лорка
396
Принцесса Клевская — психологический роман (1678) французской писательницы госпожи де Лафайет (1634–1692). (Анна Клевская — английская королева). (Примеч. сост.).
397
Паскаль Блез (1623–1662) — французский математик, физик, религиозный философ и писатель. Вел полумонашеский образ жизни. Полемика с иезуитами отразилась в «Письмах к провинциалу» (1656–57) — шедевр французской сатирической прозы. В «Мыслях» (опубл. 1669) — развивает представления о трагичности и хрупкости человека, находящегося между двумя безднами — бесконечностью и ничтожеством. Путь постижения тайн бытия и спасения человека от отчаяния видел в христианстве. Оказал большое влияние на иррационально-мистическую традицию в философии. Сыграл значительную роль в формировании французской классической прозы. (Примеч. сост.).
398
«Опасные связи» — произведение французского писателя Шарля Пьера Лакло де (1741–1803), автор единственного романа (1782 г.), прославившийся на весь мир. Написан в эпистолярном жанре. (Примеч. сост.).
399
Ламенне Фелисите Робер де (1882, Сен-Мало — 1954 Париж) — французский публицист и философ, аббат, один из родоначальников христианского социализма. Преодолев первоначальное увлечение идеями Руссо, стал убежденным монархистом и правоверным католиком. В ранних трудах (1810–20-е гг.) выступил с критикой идей Великой французской революции и материалистической философии XVIII в. Политическим идеалом в это время была христианская монархия. Но в конце 20-х гг. переходит на позиции либерализма. К концу жизни выступил с собственной философской системой «Эскиз философии», в которой опирался на идеи неоплатонизма и Лейбница. (Примеч. сост.).
400
Людовик IX Святой (1215–1270) — идеал средневекового короля (в атрибутике герба — лилии — символ королевской власти). Оставшись после смерти отца 12 летним ребенком рос под надзором регентши матери Бланки Кастильской. Его святость не имела в себе ничего монашеского. Это был святой мирянин, предпочитавший всему проповедь, чтение священных книг, религиозные беседы. При этом был доблестным и храбрым воином. Главным в правлении считал сдерживать распространение греха и ересей. Король в его глазах был первосвященником. Весь Запад видел в короле Франции охранителя международного права, всеобщего миротворца. Предпринял 7-й крестовый поход (1248–1254) в Египет, был пленен. В 1270 г. вторично отправился в Африку, где был убит под стенами Туниса. Причислен к лику святых. Его эпоха была прогрессивной в области политики, права, в жизни церкви и школы, литературы и искусства. (Примеч. сост.).
401
Возможно, Дон-Игнацио-Лопес-де-Рекальдо, основатель иезуитского ордена 1491–1556 гг.; был офицером на испанской военной службе. В 1521 тяжело ранен при Пампелуне, предался религиозному созерцанию и подвижничеству, 1523 — совершил странствие в Иерусалим, хотел посвятить себя обращению мусульман, изучал в Саламанке и Париже богословие, 1534 — начертал с Лайнером, Бовадильей и др. план ордена иезуитов; 1541 — стал первым его генералом. Умер 31 июля 1556 г. В 1622 г. канонизирован. (Примеч. сост.).
— Будучи добрым католиком и добрым испанцем, — говорил де Фокса, — я был бы готов согласиться с Марксом и Лениным, если бы вместо обязанности разделять их социальные и политические теории, я мог бы просто почитать их как святых.
— Ничто не мешает вам почитать их как святых, — возразил Вестманн. — Вы же охотно опуститесь на колени перед королем Испании. Почему же нельзя быть и коммунистом по божественному праву?
— Вот это-то как раз и является идеалом во франкистской Испании, — ответил де Фокса, смеясь.
Когда мы встали из-за стола, ночь уже значительно продвинулась вперед. Усевшись в глубокие кожаные кресла в библиотеке перед широкими окнами, через которые открывался вид на порт, мы следили глазами за полетом чаек вокруг судов, замурованных в ледяном паркете. Отблеск снега стучался в наши стекла словно нежное и холодное крыло морской птицы. Я смотрел на Вестманна, который легко и бесшумно передвигался в этом призрачном свете, словно прозрачная тень. У него были очень светлые голубые глаза, похожие на белые стеклянистые глаза античных статуй, его лоб обрамляли серебряные волосы, как серебряные ризы, обрамляющие лики византийских икон. У него был прямой и тонкий нос, бледные и узкие, немного усталые губы, маленькие руки с длинными и тонкими пальцами, отшлифованными вечными соприкосновениями с кожей вожжей и седел, с лошадиной упряжью и поводками породистых собак, с фарфором и драгоценными тканями, со старой прибалтийской керамикой, с трубками Лиллехаммера и Дунхилля [402] . Сколько горизонтов, с их сверкающими снегами, пустынным водами, нескончаемыми лесами, вобрали в себя голубые глаза человека севера! Какая глубокая и ясная скука отразилась в этом светлом, почти белом взоре: благородная, античная скука, пресыщенная современным миром, сознающая его умирание! Сколько одиночества запечатлелось на этом бледном лбу!
402
Табачные фирмы, названия сигарет. (Примеч. сост.).
Было в нем что-то прозрачное; его руки едва притрагивались к бутылкам опорто и виски, к рюмкам из светлого хрусталя и, казалось, растворялись в воздухе — такими бледными и легкими становились они в этом призрачном отблеске снегов. Он перемещался по комнате словно тень или любезный призрак, легко прикасаясь к кривизне мебели, к рюмкам, бутылкам, спинкам кожаных кресел. Запах опорто и виски таял в теплом аромате английского табака, смешиваясь с усталым и старинным запахом кожи и скудным запахом моря.
И вдруг с площади донесся странный звук, голос жалобный и встревоженный. Мы вышли на балкон. В первое мгновение площадь показалась нам пустынной. Замерзшая поверхность моря расстилалась перед нами; сквозь белую прозрачность снега были слабо видны очертания группы домов шведского Яхт-клуба, острова архипелага, и еще дальше — старая крепость Суоменлинна, жестко вставленная в ледяную линию горизонта. Взор отдыхал на холме обсерватории и деревьях Бруннспаркена, голые ветви которого были покрыты чешуей блистающего снега.
Хриплая жалоба, доносившаяся с площади, была похожа на подавленное рычанье, крик страдания, в котором вопль оленя мало-помалу переходил в ржание умирающего коня.
— Ах, проклятая кулебра! — воскликнул охваченный суеверным ужасом де Фокса. Но по мере того, как наши глаза привыкали к снежному блеску, мы стали различать, или нам казалось, что мы различаем, на набережной порта темное пятно смутных очертаний, которое медленно шевелилось. Мы вышли на площадь и подошли к этому пятну. При нашем приближении оно испустило громкий крик, затем умолкло.
Это был лось. Великолепный лось, с ветвистыми рогами, росшими, точно голые ветви зимнего дерева, над его широким и округлым лбом, покрытым рыжеватой шерстью, короткой и жесткой. Большой сумрачный глаз его был глубоким и влажным, и в нем блестело что-то светлое — отблеск слез. Он был ранен, у него было сломано бедро. Быть может, он ступил в какую-нибудь трещину на ледяной поверхности моря. Может быть он пришел из Эстонии, по пустынному зеркалу Финского залива или с Аландских островов, а может — по Ботническому заливу, со стороны Карелии. Привлеченный запахом жилья, теплым запахом человека, он дотащился до набережной порта, и сейчас лежал в снегу, запыхавшийся, и смотрел на нас своим влажным и глубоким взором.