Капут

Малапарте Курцио

— Гиммлер — это гений! — сказал Каарло Хиллиле, ударив кулаком по столу. Он имел в это утро четырехчасовую беседу с Гиммлером и очень этим гордился.

— Хайль Гиммлер! — сказал де Фокса, поднимая стакан.

— Хайль Гиммлер! — повторил Каарло Хиллиле, потом, сурово глядя на меня с видом серьёзного упрека, он добавил: — Вы хотите заставить нас поверить, что вы его встретили, говорили с ним и что вы его не узнали?

— Повторяю вам, я не знал, что это Гиммлер, — ответил я.

Несколькими днями раньше, в холле отеля «Похьянкови» группа немецких офицеров толпилась у входа в кабину лифта. На пороге кабины стоял человек среднего роста, в гитлеровской форме, напоминавший лицом Стравинского [595] ; это был мужчина монгольского обличия, с выступающими скулами и близорукими глазами, напоминающими рыбьи глаза, белесоватыми за толстыми стеклами очков, как за стеклами аквариума. У него было странное лицо с выражением жестоким и смутным. Он громко говорил что-то и смеялся. Потом он закрыл решетчатую дверцу лифта и был готов нажать кнопку, когда я подошел, быстрым шагом прокладывая себе дорогу между офицерами, открыл дверцу и проник в кабину прежде, чем офицеры могли бы меня удержать. Субъект в гитлеровской форме предпринял жест,

предназначенный к тому чтобы оттолкнуть меня; удивленный, я оттолкнул его сам и, закрыв дверь изнутри, нажал кнопку. Вот так я и очутился в этой железной клетке с глазу на глаз с Гиммлером. Он смотрел на меня с удивлением, быть может, также и с раздражением, был бледен и показался мне обеспокоенным. Укрывшись в углу кабины, он как бы защищался обеими поднятыми руками или готовился отразить какую-то внезапную атаку, глядя на меня своими рыбьими глазами и слегка запыхавшись. Я смотрел на него с удивлением. Сквозь стекла лифта я видел офицеров и нескольких агентов Гестапо, взбегавших вверх по ступеням со всей скоростью, на какую они только были способны, и сталкивавшихся друг с другом на лестничных площадках. Я повернулся к Гиммлеру и извинился, улыбаясь, что нажал на кнопку, не спросив у него предварительно, на каком этаже он хочет остановиться. — На третьем, — сказал он, улыбаясь. Казалось, он стал немного успокаиваться.

595

Стравинский Игорь Федорович (1882–1971) — русский композитор и дирижер, сын Федора Игоревича Стравинского (1843–1902) — русского певца (бас). С 1910 года жил за рубежом. В 1939 — в США. «Петрушка» (1911), «Весна священная», (1913) — ранние балеты, связанные с русским фольклором, обрядовостью. (Примеч. сост.).

— Я тоже, — заявил я, — я выйду на третьем. Лифт остановился. Я открыл дверь и знаком предложил ему выйти первому. Но Гиммлер склонился, указав мне любезным жестом на дверь, и я вышел из лифта первым, на глазах ошеломленных офицеров и агентов Гестапо.

Едва только я лег, накрывшись одеялом, какой-то эсэсовец постучал в мою комнату. Гиммлер приглашал меня выпить пунш в его апартаментах «Гиммлер? Перкеле!» — подумал я. Перкеле — это непроизносимое финское слово, которое означает: дьявол! Гиммлер? Что он от меня хочет? Где я мог с ним повстречаться? Мне ни на миг не приходило в голову, что им и был человек в лифте. Гиммлер! Мне было нелегко снова подняться с постели. Кроме того, это было приглашение. Не приказ. Я просил передать Гиммлеру, что благодарю его за приглашение и прошу меня извинить, но что я смертельно устал и уже лёг. Минуту спустя постучали снова; на этот раз это был агент Гестапо, он принес мне в дар от Гиммлера бутылку коньяка. Я поставил на стол два стакана и предложил выпить агенту Гестапо. — Прозит! — сказал я. — Хайль Гитлер, — ответил агент. — Айн литер, — ответил я в свою очередь. Коридор находился под наблюдением агентов Гестапо, гостиница окружена эсэсовцами, вооруженными автоматами. — Прозит, — сказал я. — Хайль Гитлер! — ответил агент. — Айн литер, — отозвался я. На следующее утро директор гостиницы любезно попросил меня освободить мою комнату. Он перевел меня на первый этаж, в комнату в глубине коридора, с двумя постелями. Другая постель была занята агентом Гестапо.

— Ты напрасно сделал вид, что не узнаешь его, — сказал мой друг Якко Леппо, сверля меня враждебным взглядом.

— Как я мог узнать? Ведь я никогда не видел его.

— Гиммлер — человек выдающийся, чрезвычайно интересный, — сказал Якко Леппо. — Ты должен был принять его приглашение.

— Я не хочу иметь с этим человеком ничего общего, — ответил я.

— Вы ошибаетесь, — сказал губернатор. — Я тоже, прежде, чем узнал его, представлял себе, что Гиммлер — ужасный человек: с пистолетом в правой руке и с хлыстом в левой. После того, как мы проговорили с ним четыре часа, я убедился, что Гиммлер — человек большой культуры, артист, настоящий артист, благородная душа, открытая всем человеческим чувствам. Я скажу больше: это чувствительный человек! (именно так он выразился, губернатор: «чувствительный человек»!). Он добавил, что теперь, когда он близко познакомился с Гиммлером и имел честь говорить с ним в продолжение четырех часов, теперь, если бы ему предстояло изобразить его, он нарисовал бы его с Евангелием в одной руке и молитвенником в другой (именно так сказал губернатор: «с Евангелием в одной руке и с молитвенником в другой!». И он стукнул по столу кулаком.

Де Фокса, Михайлеско и я, мы не могли скрыть уклончивой улыбки. Де Фокса повернулся ко мне и спросил:

— Когда ты встретил его в лифте, что было у него в руках: пистолет и хлыст, или Евангелие и молитвенник?

— У него в руках ничего не было, — ответил я.

— Значит, это был не Гиммлер, это был кто-то другой, — серьезно заметил де Фокса.

— Евангелие и молитвенник, непременно, — сказал губернатор, стукнув по столу кулаком.

— Ты нарочно сделал вид, что не узнал его, — сказал мой друг Якко Леппо, — ты отлично знал, что встретился с Гиммлером.

— Вы избежали серьёзной опасности, — сказал мне губернатор, — некоторые из присутствовавших при этом могли вообразить, что происходит покушение и выстрелить в вас.

— У тебя, вероятно, будут неприятности, — заметил Якко Леппо.

— Малианн! — сказал де Фокса, поднимая бокал.

— Малианн! — ответили все хором.

Сотрапезники сидели очень прямо, плотно прижавшись к спинкам стульев, слегка покачивая головами, как если бы их колебал сильный ветер. Запах коньяка — сухой и сильный — распространился в комнате. Якко Леппо пристально смотрел на де Фокса, Михайлеско и на меня с враждебным пламенем в своих бесцветных глазах. — «Малианн!» — говорил время от времени губернатор Каарло Хиллиле, поднимая свой стакан. — «Малианн!» — отвечали хором остальные. Сквозь стекла больших окон я видел печальный пейзаж, пустынный и безнадежный пейзаж долин Кеми и Уны, эту перспективу чудесной прозрачности и глубины, перспективу теряющихся вдали лесов, вод и небес. Необозримый горизонт, залитый ослепительным светом севера, грубым и чистым, открывался в глубине далеким колыханьем «тунтурит» —

этих лесистых возвышенностей, скрывавших в своих влажных складках болота, озера и извилистые русла больших арктических рек. Я смотрел на это небо, пустое и очень высокое, эту мрачную бездну света, подвешенную над сияющим холодом листвы и вод. Вся тайная суть этого призрачного пейзажа была в этом небе, в цвете неба, в этой высокой пустыне, подвешенной вверху и ледяной, сожженной чудесным белым светом с его холодным и мертвым гипсовым оттенком. Под этим небом, в котором бледный диск ночного солнца казался нарисованным на гладкой белой стене, деревья, камни, травы, воды струились подобно странным субстанциям, вялым и клейким, — таким был этот сверкающий гипсовый отблеск севера. В этом блеске, неподвижном и чистом, человеческие лица казались гипсовыми масками, слепыми и немыми. Лица без губ, без глаз, без носов, бесформенные и гладкие гипсовые лица, напоминающие яйцеобразные головы известных сюрреалистических картин де Кирико [596] .

596

Кирико Джорджо де (1888–1978) — итальянский живописец, родом из Греции, предвосхитивший сюрреализм изображением загадочных персонажей и сюжетов, напоминающих сон («Ностальгия по бесконечности» (1911). В 1917 г. совместно с Карло Карра основал направление метафизической живописи, стремящейся передать чувство загадочности и галлюцинаторского видения. Это достигалось искажением перспективы, драматическим эффектом освещения и изображения статуй и манекенов вместо живых людей. В 1930 г. отошел от современных течений, начав работать в традициях старых мастеров живописи. (Примеч. сост.).

На лицах сотрапезников, освещенных, с ледяной грубостью, слепящим светом, лившимся через окна, сохранилось очень мало теней: всего одна капля синевы во взгляде под веками и в складке, отделяющей веко от брови. За исключением этого блика у глаз, свет севера сжигает всякий признак жизни, всякий человеческий признак, и придает живому человеку вид мертвеца. Обратившись к губернатору, я сказал ему, улыбаясь, что его лицо, как и лица остальных, напоминали мне лица солдат, уснувших в Тори в ночь моего прибытия в Рованиеми. Они спали на брошенной на землю соломе и у них были гипсовые лица — без глаз, без губ, без носов, гладкие головы в форме яиц; закрытые глаза этих спящих были зонами, нежными и чувствительными, в которых белый свет лежал, как легкое прикосновение, создавая таким образом маленькое теплое гнездышко, каплю тени. Именно каплю голубизны. Единственным живым местом на этих лицах и была эта капля тени. — «Лицо в форме яйца? У меня тоже лицо в форме яйца?» — спросил губернатор с удивленным и обеспокоенным взглядом, поочередно притрагиваясь к своим глазам, носу, губам. — Да, — сказал я ему, — совсем как яйцо. — Все посмотрели на меня с удивлением и тревогой, притрагиваясь к своим лицам. И тогда я рассказал им о том, что мне довелось увидеть на дороге в Петсамо [597] . Я остановился в Соданкиле [598] светлой ночью; небо было белым, деревья, холмы, дома, — всё казалось гипсовым. Ночное солнце выглядело живым глазом, лишенным ресниц.

597

Петсамо — город-порт в Финляндии на реке Печора (с 1920–1945 назывался так, а до этого г. Печоры). Краеведческий музей. (Примеч. сост.).

598

Соданкюля — место в Финляндии как муниципальное образование, может быть поселок городского типа, село «коммуна»; (Хельсинки — тоже «коммуна»). (Примеч. сост.).

И тогда я увидел, как по дороге из Ивало приближается машина медицинской службы и останавливается перед маленькой гостиницей напротив почты, где был расположен госпиталь. Несколько одетых в белое санитаров (ах! эта ослепительная белизна их фартуков, сшитых из льняной пряжи) принялись вытаскивать из машины носилки и укладывать их в ряд на газоне. Трава была белой, как бы накрытой прозрачной подсиненной вуалью. На носилках лежали, вытянувшись, тяжелые, неподвижные, будто замороженные, гипсовые статуи с овальными гладкими головами, без глаз, носов и ртов. А их головы имели яйцевидную форму.

— Статуи? — спросил губернатор. — Вы действительно хотели сказать «статуи»? Гипсовые статуи? И их привезли в госпиталь на машине медицинской службы?

— Статуи, — подтвердил я. — Гипсовые статуи, но внезапно серое облако закрыло небо, и в наступившей полутьме вещи и существа, скрытые до той поры в этом неподвижном белом свете, появились вокруг меня, обнаруживая свои подлинные формы. В полумраке, созданном этим облаком, гипсовые статуи неожиданно превратились в человеческие тела, гипсовые маски — в живые лица, живые человеческие лица. Это были люди — раненые солдаты, и они следили за мной глазами, удивленные и неуверенные, потому что я тоже в их глазах внезапно превратился из гипсовой статуи в человека, живого человека, созданного из тела и теней.

— Малианн! — серьезно сказал губернатор, пристально глядя на меня с выражением удивления и беспокойства.

— Малианн! — ответили все присутствующие хором, поднимая стаканы с коньяком, наполненные почти вровень с краями.

— Но что такое происходит с Якко? Он сошел с ума! — неожиданно спросил Фокса, хватая меня за руку.

Якко Леппо сидел на стуле неподвижно, слегка наклонив голову вперед; он говорил негромко, без жестикуляции, с бесстрастным лицом, и глазами, полными черной ярости. Его правая рука медленно скользнула вниз вдоль туловища и обнажила «пуукко» с ручкой из оленьей кости, укрепленное на поясе. Внезапно подняв эту толстую и короткую руку, вооруженную кинжалом, он пристально уставился в сидевшего напротив Титуса Михайлеско. Все сотрапезники повторили его жест и обнажили свои «пуукко».

— Нет, это делается не так, — сказал губернатор. Он тоже обнажил свой «пуукко», повторив жест охотника на медведей. — Я понимаю: прямо в сердце, — сказал Титус Михайлеско, слегка бледнея.

— Вот так: прямо в сердце, — закончил губернатор, делая вид, что он наносит удар кинжалом сверху вниз.

— И медведь падает, — сказал Михайлеску.

— Нет, он не сразу падает, — вмешался Якко Леппо. — Он делает два-три шага вперед, потом шатается и падает. Это прекрасная минута.