Кара-курт
Шрифт:
— Наденешь в день победы, вспомнишь, как вместе воевали, — невесело пошутил он: слишком рано было говорить о победе.
— Спасибо, Андрей Петрович, — каким-то чужим голосом сказала Марийка и так и застыла, прижав сверток к груди, с вымученной улыбкой на лице, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не заплакать.
— До свидания, Марийка!
— До свидания, Андрей Петрович!
У ограды госпиталя ждал «газик», присланный управлением погранвойск.
Андрей дружески пожал Марийке запястье, распрощался с провожавшими его врачами, медсестрами, ходячими ранеными, еще раз кивнул на прощанье Марийке.
Она ответила и все так же, не разжимая
ГЛАВА 3. ХЕЙДАР
— Акбелек! Ёлбарс! Айлан! Айлан!
Ичан отстранился от костра, стал всматриваться в ночь, туда, где у подножия скалы с неясным топотом и шумом теснилась отара.
В освещенном красноватым пламенем кругу появились две огромные туркменские овчарки с обрезанными ушами, свирепыми мордами, на мгновение замерли, увидев пришельца, сидевшего напротив Ичана, и, словно подстегнутые бичом, умчались в темноту.
Ичан вскочил на ноги, пробежал вслед за ними несколько шагов. Он и сквозь тьму угадывал, как мчится по кругу ближе к отаре Акбелек — Белая нога, а навстречу ей подальше от овец — могучий, смело нападавший на волка Тигр — Ёлбарс.
Вот они встретились где-то там, за отарой. Это Ичан узнал по тому, как коротко рявкнул Ёлбарс, приветствуя свою подругу. Спустя две-три минуты обе собаки снова выскочили к свету костра.
— Айлан! Айлан!
Это означало: «Кружись», «Беги по кругу»!
Рявкнув друг на друга, Ёлбарс и Акбелек начали второй круг патрульной пробежки, а Ичан все еще стоял, всматриваясь в слабо освещенную звездами Мглу, как будто там можно было найти ответы на мучившие его вопросы.
Ичан не торопился возвращаться к Хейдару, пришедшему к огню прямо из ночи. Он даже думал сейчас совсем не о нем, потому что еще не решил, как о нем думать, и не знал, зачем пришел этот человек одного с ним племени, с которым впервые встретился он за тысячи километров отсюда — в заполярных шахтах Воркуты.
Ичан стоял и смотрел, определяя, как ведет себя отара, думал о своих собаках. Акбелек — та никуда от овец не уйдет. Задремлет чабан, отара двинется с места, Акбелек — за ней. Хозяину — «Гав-гав!», вставай, мол, уходим... А вот Ёлбарс — пустая голова — в прошлую осень за волчицей гулять пошел. Ичан сам видел, как по горному хребту пробежала гуськом цепочка волков, а среди них — огромная белая собака. Как раз в это время целую неделю пропадал Ёлбарс. Ичан готов был поклясться аллахом, что именно Ёлбарс якшался с волками, забыв, для чего существует. Волки боялись Ёлбарса и не трогали его. А он их не боялся, но тоже не трогал. Ёлбарс их просто не видел, этих проклятых волков. Он видел одну волчицу!.. Ест за двоих. Давал сегодня Ичан собакам хамид ногола — ячменные колобки. Ёлбарс свой колобок съел и еще в руки смотрел, хвостом вилял, просил глазами: «Ай, Ичан, дай еще немного, очень мало ты мне дал!..»
Ичан вздохнул, покосился на костер, перед которым как будто задремал, лежа на кошме, старый Хейдар, со злостью подумал:
Ожесточившись сердцем против Ёлбарса, Ичан подумал, что в присутствии гостя так стоять и смотреть в темноту, когда с отарой ничего не может случиться, просто неприлично. Еще раз вздохнув, он бегом (Ичан не ходил, только бегал) вернулся к костру.
Старик по-прежнему лежал против огня на кошме, Ичан увидел, как он прикрепил к проволоке кусочек терьяку — опия, прислонил его к выкатившимся из костра углям, поднес к носу и с наслаждением стал потягивать в себя закурившийся сизоватый дымок.
Ичан подумал: «Ай, Хейдар, у тебя, видно, денег нет даже трубку купить! Терьякеш, а покурить как человек не можешь!» Ему стало жаль Хейдара. Терьяк это — «арам иш» — поганое дело. Но старик, видно, часто доставлял себе эту губительную утеху: у него от каленой проволоки и усы, и борода, и даже брови местами совсем обгорели. И сам такой, что, наверное, год не чесался, не мылся. А ему все равно, только бы покурить. Раньше красивый, сильный джигит был, даже в Воркуте на тяжелой работе: там терьяк было трудно достать...
Ичан подбросил в костер несколько обломков арчи, окинул взглядом свое хозяйство; в тунче, похожей на кувшин, уже закипал чай, под скалой пасся развьюченный ишак, тут же лежали переметные сумы — хурджуны, в которых чабаны, завьючив ишака, перетаскивали с места на место свой скарб.
Хейдар, наверное, следил за ним целый день. Стоило Ичану отослать своего подпаска чолока Рамазана верхом на втором ишаке проверить, есть ли родники на новом месте, куда они собирались перегнать отару, Хейдар сразу же взял и вышел к огню. «Зачем пришел? Что хочет сказать? Хорошие или плохие вести принес?»
Он не мешал старику курить, зная, что терьякеши сердятся, когда кто-нибудь прервет это их занятие. Но Хейдар, вскинув на него блестящие глаза, заговорил сам:
— Ты, Ичан, такой, как раньше был, — огонь джигит! Как живая ртуть!
Терьяк уже брал свое, но старик внимательно следил за каждым движением Ичана, до сердца которого, как видно, дошла похвала.
— Чопан худой — барашка жирный. Молодец чопан, — рассудительно сказал Хейдар. — Вижу, отару ночью пасешь, днем против солнца не гонишь. Овечка на ветер идет, пусть себе идет, только бы солнце голову не пекло... Место для стана хорошее выбрал. — Он оглянулся вокруг, будто бы для того, чтобы удостовериться в справедливости своих слов. — Ветра нет, скала отдает тепло от костра, родник рядом, а ты его в стороне оставил. Другой какой молодой или глупый чопан прямо у родника сядет, овечки всю воду загадят... — Хейдар помолчал.
— Я за тобой вон с той скалки, когда солнце садилось, смотрел. Ай, думаю, кто это там все так быстро и хорошо сделал? Так может сделать только огонь джигит Ичан. Ай, думаю, джанам Ичан! Надо его навестить! Якши чопан! Как из лагерей вернулся, еще быстрее стал бегать, совсем худой стал...
Ичану стало невмоготу от безудержной лести Хейдара.
— Ай, Хейдар-ага [12] , — воскликнул он. — Зачем так про меня говоришь? Я всю жизнь бегом бегаю. Никогда толстым не был.
12
Ага — дядя (уважительное обращение).