Карагач. Книга 1. Очаровательная блудница
Шрифт:
Последние слова были с намеком, но у Рассохина шевельнулась в груди предательская надежда, напрочь затмившая интуицию и предчувствие. Он ничего Гузю и ответить не успел, а как-то враз все ему простил, даже легкое заигрывание с отроковицей.
– Иди, – подвигла Женя, глядя преданно. – И возвращайся скорее.
Он прочитывал в ее словах совсем другое и воспринимал ее зовущее обещание как естественное, ожидаемое, неотвратимое и одновременно щемящее и грустное, ибо грядущая ночь должна была стать прощальной. Но если он пойдет, то Гузь, конечно же, выбросит заявление и оставит в отряде.
– Иди, Стас, – подстегнула его надежды отроковица. – Я никого не боюсь, это шутка…
– Заводи мотор! – Гусь вразвалку двинул к лодке. – С утра набегался – ноги отваливаются…
Рассохин
– Не нужно строить начальству глазки.
Она все понимала, но тут же вывернулась:
– Это я его умышленно! Люблю заводить таких жлобов! А ты что подумал?..
– Мне это не нравится!
– Я ради тебя, – зашептала Женя. – Ты ведь не хочешь уезжать, правда? И мучаешься…
– И ради меня не надо!
– Послушай, милый! – громко и вызывающе засмеялась она. – Ты что, муж мне?.. Какой ревнивец! Ну точно как Виталий!
– Какой еще Виталий?
– Мой супруг! Между прочим, я замужем.
Еще секунда, и все бы кончилось. Рассохин уже чуял накатывающую волну гнева, но отроковица вдруг приподнялась на цыпочки, поцеловала в губы и шепнула:
– Жду тебя, мой Отелло… Беги!
Стас прихватил полевую сумку, лоток и побежал заводить мотор.
На участке нервозная обстановка только раскалялась. Закрашенная теперь красным надпись на драге проступила еще раз, но теперь как негатив: то есть на красном фоне объемно выступали бело-розоватые буквы – «Рассоха», но их уже никто не пытался скрыть. Дежурная смена летала по драге, как рой встревоженных ос, пыталась отладить промывку, а отдыхающая, вооружившись алюминиевыми и фаянсовыми тарелками, мыла золото, стоя по колено в реке. Лотков оказалось всего два, впрочем, как и тех старателей, кто владел этим инструментом мастерски и мог действительно спасти положение. Однако после трех минут в ледяной воде руки немели до полного бесчувствия, поэтому прямо у воды распалили костер, а начальник драги, несмотря на сухой закон, достал неприкосновенный запас спирта. Гузь сидел на радиостанции и отслеживал ситуацию с вылетом начальства из Усть-Карагача, где оно сейчас попутно инспектировало деревообработку. Кок на буксире готовился к приезду гостей, варил уху из запретной нельмы, жарил ее на сковородах, как холодную закуску, и пек возле открытого огня на ивовых прутьях – это горячее рыбацкое блюдо на Карагаче называлось чапса. А поскольку было неизвестно, когда представители власти и журналисты улетят назад, то прямо на вскрытом участке, отглаженном бульдозерами, готовили экзотический ночлег: стелили пихтовую лапку, ставили палатки, чтоб гости могли поспать прямо на россыпи, то есть на золоте, сколачивали столы и запасали дрова для костра.
По команде Гузя всем старателям следовало немедля сдать шлих [24] , спрятать промывочный инструмент и исчезнуть с глаз.
Между тем срок, означенный им, прошел, солнце падало к горизонту, но вместо отбоя начальник партии заявил, что есть еще час, дескать, чем больше намоете, тем будет убедительнее представление нового месторождения и торжественней торжество по поводу сдачи его в эксплуатацию. Из своих запасов налил околевшим старателям по стопке водки и даже угостил чапсой, которая, видимо, случайно попадала в огонь, слегка подгорела и затрусилась пеплом. Рассохин принципиально не пил и не ел, поскольку от последних слов Жени, много раз прокрученных в голове и наконец-то до конца прочувствованных, не мерз в ледяной воде, не испытывал голода и давно бы сбежал с принудработ, но опасался, что Гузь пойдет его разыскивать и опять помешает.
24
Шлих – золотоносный или платиноносный песок, подвергшийся просеиванию и промывке для удаления посторонних примесей.
А тот словно чуял его настроение и даже подбодрить пытался.
– Гляди, Рассоха, – ткнул пальцем в драгу. –
Ручная промывка, в общем-то, шла неплохо, нашли даже несколько мелких, со спичечную головку, самородков, и начальник партии воспрял – было уже чем втереть очки и показать товар лицом.
Потом Рассохин сотни раз вспоминал свое тогдашнее состояние, восстанавливал в памяти самые незначительные детали своих ощущений, внезапных мыслей и желаний, но не мог отыскать даже намека на предчувствие беды. А ведь раньше оно было, это предчувствие, что беды, что радости – однозначно, и много раз выручало, позволяя упредить несчастье или, наоборот, двигаться к удаче.
Тогда же он механически тупо шлиховал золотоносную гравийно-песчаную смесь и слушал трепещущий в ушах, щекочущий голос Жени: «Пусть у нас будет еще одна ночь… А чтобы никто не мешал, мы спрячемся. Возьмем палатку и уйдем в лес. Там найдем местечко… заветное, тайное. И наперекор всем приметам, наперекор судьбе!.. Жду тебя, мой рыцарь!».
Голос ее и усыпил бдительность.
Наконец команда прозвучала, и еще какие-то заверения Гузя, мол, никто не забыт, ничто не забыто, но Рассохин недослушал, бросил лоток с недомытым грунтом и как с низкого старта рванул к своей моторке, причаленной выше участка. На ходу вырвал ломик с цепью, оттолкнулся подальше от берега и запустил двигатель. Лодка летела по речке, мелькали прибрежные кусты, облитые вечерним оранжевым солнцем песчаные яры, пики высоченных одиночных елей, и мир был настолько прекрасен, что от переполненности чувств хотелось подпрыгнуть вверх, откинув руки назад, утратить земное притяжение и взлететь. На прямых участках русла Стас и впрямь бросал румпель, раскидывал руки, подставляясь ветру, и кричал нечленораздельное:
– И-и-й-ы-ых!
Где-то на середине пути он услышал гул тяжелого вертолета и с радостью подумал – теперь все, теперь о них с Женей никто не вспомнит до утра. Если только черти не принесут Репнина, который непременно захочет поставить свою палатку на старом стане – и примета хорошая, и от начальства подальше. Солнце плясало сзади над самым лесным окоемом, было достаточно времени, чтобы снять палатку, убежать далеко в синий вечерний лес, найти самое заветное местечко и – наперекор всему!..
Судя по звуку, вертолет уже сел на участке и заглушил двигатели, когда Стас подъехал к стану. И еще издалека заметил, что нет дыма: так уж было принято у геологов – если в лагере кто-то есть, то костер должен гореть. И тем более огонь еще приятнее, когда человек испытывает одиночество. У Жени это была третья производственная практика, должна бы уже научиться…
Стометровку до лагеря он одолел как спринтер и с разбега будто на стену наткнулся. Костра никто и не разводил без него, никто огня не поддерживал, со стола был сброшен дюралевый лодочный капот вместе с посудой, колья у палатки вырваны, и весь ее перед провис до земли.
– Женя? – позвал он, стряхнув оцепенение.
Сунулся в палатку – пусто!
На глаза попали расческа отроковицы, лежащая на спальнике, и брошенный у входа фонарик.
– Женя?! – громче крикнул Рассохин, вынырнув наружу.
И лишь тогда заметил следы борьбы: мягкий хвойный подстил, слежавшийся за долгие годы в пружинистый матрац, на котором не оставались отпечатки обуви, сейчас был взрыт, словно кого-то, упирающегося, тащили от палатки, чьи-то подошвы растоптали вылившуюся из банки сгущенку, а нарубленный сушняк раскидан по сторонам – швыряли поленья…
Мысль, что Женю похитили незримые и вездесущие погорельцы, возникла мгновенно, как он вспомнил исчезнувший вчера купальник, а потом ясно слышимые шорохи в кедровнике. Кто-то выслеживал, подкрадывался, наблюдал и вот выбрал момент…
Он бросился вниз, к разливам – бочка с бензином оказалась на месте, после чего еще раз осмотрел палатку. И тут обнаружил, что нет рюкзака Жени, который лежал у нее в изголовье вместо подушки, и тех вещей, которые она вынимала, – спортивного костюма и мужской рубашки, в которой она бегала утром умываться.