Карагач. Книга 1. Очаровательная блудница

Алексеев Сергей Трофимович

Стас не хотел ничего обсуждать, тем более делиться своими предположениями. Молча выпил водку, снял сапог и вылил воду.

– Что решил-то? – поторопил Гузь.

– Буду искать…

Они переглянулись с Репой, и тот пожал плечами.

– Извини, но мне придется забрать у тебя моторку.

– Забирай…

– Не дури, Рассоха, – попытался урезонить его Гусь. – За поиски взялись профессионалы, эмвэдэ и кагэбэ. Своими методами… Накроют этих погорельцев… медным тазом. Нам приказано не отвлекаться.

Рассохин

сел к костру, от мокрой одежды повалил пар.

– Не отвлекайтесь. А я буду искать.

Репа готов был выдать речь, скорее всего нравоучительную, однако глянул на него и промолчал.

– Револьвер сдай, – жестко заявил начальник партии. – И секретные документы. Ты уволен, а уволенному не положено.

Секретными документами были карты-двухверстки с артиллерийской сеткой. Стас выдернул из полевой сумки наган, два листа карт и кинул все под ноги Гусю.

Потом отправил туда же и бесполезную теперь сумку.

10

Распятый камуфляж Галицына был неким символическим, угрожающим знаком всем, кто ступит на этот берег. Пока было чучело, но от него исходила чужая, зловещая воля и решимость.

Однако настоящее распятие они обнаружили спустя полчаса, когда звериный рев повторился, и как показалось, чуть ближе. Сын пленного фашиста передернул затвор автомата и крадучись двинулся на звук. Рассохин хоть и был безоружен, однако пошел следом: впереди стояла стена стволов могучих сосен, видимость полтора десятка шагов, не более, и зверь, если это был он, мог выскочить внезапно. Так они прошли метров двести, прежде чем вновь услышали хриплое, утробное ворчание и глухой стук, теперь несколько правее. Гохман в тот час изменил направление и сделал знак – осторожнее. Это мог быть медведь, кормящийся на муравьиных кучах, которые встречались здесь довольно часто, весенний бор был гулким, как храм, и усиливал все звуки.

Вдруг участковый вскинул автомат и стал выглядывать что-то из-за дерева. Замер на мгновение, расслабился и ругнулся.

– Ничего себе упаковали! Вот это уже чистый криминал…

Впереди между двух сосен на земле корчился человек: сквозь рукава его брезентовой куртки была пропущена березовая жердь метров шести длиной, растянутые кисти рук и локти прикручены веревкой, а на голове – брезентовый чехол от палатки, завязанный на шее.

Рассохин слышал о такой старинной казни по-таежному, но видеть подобного еще не приходилось…

Человек пытался встать, однако сил уже не хватало, жердь перетягивала и одним концом упиралась в сосну. Участковый ловко рассек веревки и вспорол рваные рукава энцифалитки, после чего сдернул прогрызенный напротив рта мешок и отпрянул.

– Мать твою!.. Мишка? Скуратенко?

Тот сел, как чурка. Затекшие, с посиневшими кистями руки не слушались, взгляд дикий, блуждающий. Глаза

загноились, губы истрескались и кровоточили, на грязном заросшем лице какие-то белые разводы.

– Убью, сука! – прохрипел он. – Ментяра поганый…

– Мишка, ты что? – Участковый поставил его на ноги, прислонил к дереву. – Это же я, Федор Гохман!

– Зарежу паскуду…

– Тебя кто распял?

– У-у, падла! – заревел и одновременно заскулил моторист. – Он мне ответит! Кишки выпущу!

Гохман похлопал его по щекам.

– Ну все, все, ты спасен, будешь жить. Кому кишки собрался выпускать? Кто тебя так?

– Полкану этому долбаному! – осмысленно проговорил Скуратенко.

– Тебя что, этот полкан на жердь поставил?

– Не поставил, а подставил, падлюка. Сдал, сучий потрох!..

– Ладно, пошли на стан.

Участковый закинул одну безвольную руку себе на шею, Рассохин подхватил другую, но Скуратенко слабо воспротивился.

– А ты – кто?

От него несло, как от бомжа – мочой, немытым телом…

– Это свои, – успокоил Гохман. – Рассохин, ученый из Москвы.

– Какой Рассохин?

– Тот самый, геолог…

– Чуть коньки не отбросил, – расслабившись, пожаловался вдруг моторист. – Жрать дайте…

– Жрать на стане. Кто распял-то тебя, если не полкан?

– Полкана самого чуть… – Скуратенко выматерился. – Из-за него и меня приговорили.

– Кто? Погорельцы?

– Сорокинские, твари…

Вероятно, он только сейчас начал понимать, что спасен, и от этого стал обвисать, едва перебирая ногами, однако Гохман расслабиться ему не давал, допрашивал на ходу:

– Что, у Сорокина люди есть на Карагаче?

– Ты мент, а не знаешь! – возмутился моторист. – За что тебе только зарплату дают?!

– Ты короче, без комментариев!

– Четверо на «Прогрессе», баба с ними, молодая, красивая, зараза… – Скуратенко простуженно хрипел, скорее, страдал от высокого жара. – Вся в кожу одета, как змея, окороками виляет… Я бы их всех положил, да полкан стрелять не дал, гад. Увидел красивую бабу и раскис. Они меня на жердь, а его с собой увезли…

– Куда?

– Вверх пошли…

– Чем они тут занимаются? Копают клады?

– Хрен знает. Головы народу пудрят, проповеди читают… В общем, лечат.

– Как – лечат?

– Мозги лечат. Полкана воспитывать увезли. А я, видно, конченый для них… Но я не в претензии! Заявления писать не буду.

– Почему?

– Не хочу!

На стане Скуратенко положили на расстеленную палатку, и Гохман принялся его потчевать: сначала напоил яблочным соком, а потом разогрел тушенку и стал кормить бульоном, с ложечки, как ребенка. Тем временем Рассохин массировал его руки, онемевшие от веревок: правая уже чуть шевелилась, но левая, синюшная, висела плетью.