Карагач. Запах цветущего кедра
Шрифт:
Когда снова вырвало, она поняла, что в таком состоянии даже до Карагача не дойти, тем более, неизвестно, сколько еще топать по болотам до берега, где-то и ночевать придется. А если за световой день не уложиться, Прокоша хватится, бросится догонять. И догонит, поэтому лучше сейчас, до обеда повернуть назад.
Возвращалась она торопливо, и недомогание вроде бы прошло, но когда шла сквозь заросли жимолости, вновь захотелось этой нестерпимой горечи. В тот миг у нее проскочила мысль, что желание это навязчиво, как у беременной, но не зацепила сознания. Женя пересилила себя, наломала букет с ягодами и перешла марь. Возле кедровника попыталась уничтожить следы преступления: умыла в луже лицо, руки, всполоснула сапоги
Прокоша вроде бы ничего особенного не заметил, но на жимолость обратил внимание.
– Вот этой ягоды хочется. – призналась Женя. – У нас ее жимолостью называют. А вы считаете, не съедобная?
– Ешь. – позволил он.
– А ничего не будет?
– Ежели токо сблюешь…
Ушел куда-то, и минут через десять явился с деревянной плошкой, полной соленых огурцов, еще прошлогодних, пожелтевших в бочке. И при виде их, а более от одного запаха у Жени слюнки потекли. Прокоша молча поставил плошку перед ней и стал смотреть нежно, со скрытой, бушующей радостью.
И только тут ее словно ледяной волной окатило, потом в жар бросило – залетела! Беременна! Это же самый обыкновенный токсикоз, потому и тошнота, и страстное желание. Все точно так же, когда зачала Лизу! Только тогда ей хотелось горького миндаля…
Впервые за эти два месяца добровольного и восхитительного заточения она заплакала у себя в светелке. Прокоша слышать не мог – почуял, пришел, сел рядышком, не касаясь ее, и сказал еще два утешительных слова:
– Переможется, погоди…
А самого распирало от удовольствия!
На следующее утро она впервые собралась сходить в гости – просто так ходить друг к другу у женщин было не принято, да и некогда, у всех дети и женские хлопоты. Сами погорельцы на ребят до пяти лет смотрели редко и не баловали, не тетешкали, особенно, мальчиков. Но после пяти забирали и позволяли матерям только взглянуть на них, не давали ни приласкать, ни угостить чем-либо. Точно так же не подпускали близко и к другим женщинам, воспитывали молчунов. С этого возраста парни всюду следовали за родителем, как тени и уже носили на опояске ножи, стреляли из луков, рыбачили, штопали сети, чинили охотничьи потаенные зимовья, иногда пропадая в тайге неделями. А в девять вообще уходили к неким старикам, и будто возвращались оттуда зрелыми, молчаливыми мужами и начинали охоту за невестами.
В скиту жила коллега Жени, когда-то давно похищенная из поискового отряда геолог Галя Притворова, почти ровесница и уже многодетная. Бывшая профессия как-то сразу их сблизила, но Галя никогда не вспоминала прошлую жизнь, ничуть не сожалела о ней. И если что-то проскакивало, то случайно, ненароком. Жене хотелось с кем-нибудь поделиться своим горем – а в первые дни она так и воспринимала свою беременность, поделиться, совета спросить или хотя бы выплакаться. Была еще утлая, заведомо пустая надежда, навязанная паническим состоянием: попробовать выяснить, нельзя ли сделать аборт? Может, какой травы попить? Прыгнуть с крыши? Женщины в скиту были многоопытными, иные в лагере сидели, должны знать способы, как избавиться от беременности…
Галя будто тайные мысли ее прочла.
– А я давно поняла, забрюхатела ты. – сказала между делом. – По глазам видно. Только не вздумай травить. Родишь дитя, Прокоша на тебя молиться станет.
Женю ее слова будто за горло взяли.
– Да я же уйти собралась. – в отчаянии призналась она. – Вернуться!…
– Даже не думай. – отрезала коллега. – Кто же тебе позволит семя унести? Мы люди огнепальные, выученные властью постоять за себя… Мало что Прокоша уйти не позволит, морок наведет… Геологи твои пострадают. Больше всех тот, кто в миру добрее к тебе относился или чувствами повязан.
В первый миг Женя пришла в ужас от ее слов: Галя рассуждала так, словно век прожила в скиту. И не оставляла ни единого проблеска надежды!
– Радуйся,
Вернувшись от своей преображенной коллеги, Женя еще несколько дней жила, словно в огромной качели, вздымающей ее то вверх, то вниз, то в прошлое, то в будущее. И в любом положении она испытывала замирание души, ибо в прошлое возврата теперь не было, а будущее еще не просматривалось. Точнее, было не соразмерным с ее представлениями о жизни в скиту, среди огнепальных молчунов. Одно дело, приключения в летний сезон, эдакая забава для школьного сочинения «как я провел каникулы», и другое – предрешенное, неотвратимое существование все оставшиеся годы провести вне привычной цивилизации. Прокоша видел ее метания, чуял ночные слезы, но не вмешивался, не тормозил эти качели, словно позволяя самой определиться в настоящем. И правильно делал, поскольку мог попасть под горячую руку и не спасло бы его даже осознание, что он – «мой мужчина».
По утрам, когда ей удавалось поспать несколько часов, Женя просыпалась и долго лежала, не открывая глаз, чтоб сразу же не закружилась голова от этих полетов. Пока она не видела глазами свое скитское существование, как-то легче казалось взвешивать, что теряет, и что обретает. И странное дело, все больше тянула та чаша весов, на которой лежал окружающий ее, не цивилизованный мир. Даже не ласковый и сильный красавец-«муж», умеющий носить на руках, а некая обнимающая его чистота. Первозданно и чисто здесь было все, от выскобленного до желтизны, жилища и пахнущей свежестью одежды до воздуха, пищи, кедрового леса и неба над головой. Эта чистота сквозила даже из молчания Прокоши, ибо от слов и речей ей всегда было пыльно, дымно и неуютно. А прошлый мир, напротив, начинал все сильнее напоминать огромную питерскую коммуналку с общим коридором, туалетом и кухней, где уже никогда невозможно отмыть грязь, выстирать занавески, вывести тараканов и избавиться от скверных вездесущих запахов.
И с каждым утром более весомым оказывалась еще пока невесомая и почти неощутимая жизнь, зачатая в ее плоти. Этот первый, безумный от паники, порыв избавиться от нее, сейчас вспоминался, как нечто чужое, случайное, произошедшее с кем-то другим. Женя осторожно клала руку на живот и ощущала легкую, тоже какую-то чистую радость и только тогда открывала глаза. Все-таки, природа заложила в нее сильное материнское начало, и помнится, она с гордостью и вызовом носила живот, когда ходила беременная Лизой, а иногда испытывала чувство превосходства, когда видела, что прохожие женщины глядят с завистью. Но та, цивилизованная жизнь, незаметно выхолостила, вытрепала это начало случайными, мимолетными связями, и она больше ни разу не забеременела. И ведь во время оттолкнула, не подпустила к себе этого прославленного на Карагаче и романтичного мальчишку, интуитивно чувствуя, что он способен заронить в нее плодоносное семя. Оттолкнула играючи, на время, поскольку не хотела делать это наскоро и впопыхах, по-воровски. И не обманывала, когда обещала Рассохину, что они возьмут палатку, уйдут подальше в лес, и там все свершится…
Свершилось бы, коль не появился похититель!
Однажды Женя решилась. Утром прочихалась, подавая сигнал Прокоше, обрядилась в домашнюю, каждый раз чистую, отмятую вальком, домотканую рубаху и вышла из светелки, чтоб попросить «мужа» сходить к старикам. А у него уже и завтрак был готов, и ответ! Всего из трех, в миг поразивших ее, слов:
– Тройню зачала, ласточка.
Пожалуй, минуту она стояла оцепенев, с открытым ртом, потом засмеялась, но отчего-то с невольными слезами.
– Да ты шутишь, Прокоша!…