Караин - воспоминание

Конрад Джозеф

Он повернулся к нам.

– Он ушел опять - навсегда!
– воскликнул Караин.

Мы многократно, решительно и без малейших угрызений совести подтвердили его слова. Очень важна была сила внушения, его уверенность в полном и окончательном избавлении от напасти. Мы постарались на славу и, надеюсь, выразили нашу веру в могущество амулета с убедительностью, исключавшей даже тень сомнения. Голоса наши весело звучали вокруг него в неподвижном воздухе, а над его головой ясное, безупречное в своей чистоте небо обнимало нежно-голубым сводом весь залив от края до края, словно обволакивая воду, землю и человека ласкою света.

Якорь был поднят, но паруса дрябло висели из-за безветрия, и со стороны берега к нам двигалось

несколько больших лодок, чтобы вывести нас на буксире. Гребцы в первой из них, сойдясь с нами борт о борт, подняли головы и увидели среди нас своего правителя. Послышался легкий ропот удивления, затем общий приветственный возглас.

Он покинул нашу шхуну, шагнув, казалось, прямо в ослепительное великолепие своей сцены, вновь облекшись в иллюзию неизбежного успеха. Несколько мгновений он стоял, гордо расправив спину, поставив ногу на сходной трап, положив ладонь на рукоятку криса, в воинственной позе; избавленный от страха перед внешней тьмой, он держал голову высоко, он спокойным взглядом обвел завоеванный им берег. Дальние лодки подхватили приветственный клич; мощное многоголосие прокатилось по водам залива; горы откликнулись эхом, посылая вспять слова, сулящие долгую жизнь и славные победы.

Он спустился в лодку, и, как только она отвалила от борта, мы прокричали ему троекратное "ура". После дикого радостного вопля его верных подданных наши голоса, должно быть, прозвучали худосочно и чинно, хоть мы и старались вовсю. Встав в лодке, он поднял вверх обе руки, потом показал на необоримый амулет. Мы вновь гаркнули: "Ура! Ура! Ура!" Малайцы озадаченно, завороженно смотрели из лодок. Хотел бы я знать, что они думали; что думал он... что думает читатель.

Нас медленно вели к горловине залива. Мы увидели, как он причаливает, как смотрит на нас с берега. Кто-то приблизился к нему, смиренно, но открыто, не так, как приближался разгневанный призрак. Видны были другие бегущие фигуры. Возможно, его ночное отсутствие было замечено. Так или иначе, там началось великое волнение. Подбегали всё новые люди; а он шагал по песку, сопровождаемый разбухающей свитой, почти не отставая от идущей вдоль берега шхуны. В бинокли мы видели синюю ленту у него на шее и белый кружок на смуглой груди. Залив пробуждался. Утренние дымы, прозрачно завиваясь, поднимались выше пальмовых крон; по зеленому склону валко пронеслось стадо буйволов; худощавые фигуры мальчишек, фехтующих палками, скакали в длинной траве и казались на фоне зелени черными; цветная цепочка женщин с сосудами для воды на головах двигалась, покачиваясь, сквозь реденькую рощицу фруктовых деревьев. Караин остановился, окруженный людьми, и помахал нам рукой; затем, отделившись от живописной группы, подошел один к самой кромке воды и помахал нам еще раз. Миновав два скалистых мыса, служивших воротами залива, мы вышли в открытое море, и в этот миг Караин покинул наши жизни навеки.

Но память остается. Несколько лет спустя на Стрэнде я повстречался с Джексоном. Вид у него был, как всегда, внушительный. Его голова изрядно возвышалась над толпой, являя всем золото бороды, красноту лица, голубизну глаз; на нем была широкополая серая шляпа и ни жилетки, ни манишки - воистину вдохновляющий персонаж. Выяснилось, что он только-только прибыл на родину сошел на берег в тот самый день! Наша встреча создала завихрение в плотном потоке прохожих. Спешащие люди натыкались на нас, обходили нас, оборачивались, чтобы еще разок взглянуть на гиганта. Семь лет жизни мы попытались спрессовать в семь коротких восклицаний, после чего внезапно утихомирились и степенно пошли бок о бок, делясь друг с другом новостями давнего и недавнего прошлого. Джексон все время озирался по сторонам, словно искал знакомые приметы, затем остановился у витрины магазина Бланда. Огнестрельное оружие всегда было его страстью; он застыл как вкопанный, разглядывая грозное

великолепие образцов, расположенных в ряд за стеклами, чьи черные рамы наводили на траурные мысли. Я стоял рядом. Вдруг он спросил:

– Помнишь Караина?

Я кивнул.

– Вот гляжу сейчас на это хозяйство и думаю про него, - сказал он, приблизив лицо к стеклу... И я увидел другого мужчину, его двойника, могучего и бородатого, вперившего в него взор из царства гладких вороненых стволов, способных излечить немало иллюзий.

– Да, вот гляжу и думаю, - повторил он медленно.
– Нынче утром открыл газету: они опять там дерутся. Как пить дать, он тоже полез. Всыплет этим кабальеро по первое число! И пускай, удачи ему, бедолаге. Молодец был, любо-дорого посмотреть.

Мы двинулись дальше.

– Я все гадаю, помог амулет или не помог, - я про денежку Холлиса, помнишь? Допустим, помог... Вот уж тогда действительно шесть пенсов были потрачены с пользой. Натерпелся бедняга, однако! Надеюсь, избавился наконец от дружка. Хорошо бы... А знаешь, я вот думаю иногда...

Я остановился и поднял на него глаза.

– ...Я думаю... было оно, не было?.. Казалось ему или на самом деле?.. Ты-то как считаешь?

– Друг-дружище!
– воскликнул я.
– Слишком долго ты мотался по свету. Экие вопросы! Да ты только погляди вокруг.

Луч водянистого солнца проблеснул на западе и погас меж двумя рядами домов; ломаный хаос крыш и дымовых труб, золотистые буквы на фасадах зданий, тусклая гладь окон - все это разом нахмурилось, сделалось безучастным во внезапно сгустившихся сумерках. Улица, глубокая, как колодец, и узкая, как коридор, на всем ее протяжении, была наполнена некой мглистой, всепроникающей субстанцией. В ушах у нас стоял набегающий шорох и перестук быстрых шагов, под которым чувствовался и другой шум - обширный, еле слышный, пульсирующий, словно от судорожных дыханий, бьющихся сердец, осекающихся голосов. Бесчисленные глаза смотрели вперед, ноги семенили, пустые лица плыли потоком, руки раскачивались в такт ходьбе. Поверх всего этого узкая рваная полоса дымного неба змеилась промеж высоких крыш, протяженная и неподвижная, похожая на засаленный вымпел, реющий над сборищем черни.

– Да-а-а, - задумчиво протянул Джексон.

Большие колеса экипажей, медленно поворачиваясь, перемещались вдоль тротуаров; бледный юноша, одолеваемый усталостью, ковылял, опираясь на палку, и длинные полы пальто легонько хлопали его по ногам у щиколоток; лошади, встряхивая головами, осторожно переступали по грязной мостовой; прошли две девушки, блестя глазами и оживленно беседуя; важный старик с багровым лицом прошествовал, поглаживая седой ус; желтые доски с синими буквами, колыхаясь, двигались мимо нас медленной цепочкой, похожие на диковинные обломки кораблекрушения, плывущие по реке шляп.

– Да-а-а, - повторил Джексон.

Его ясные мальчишеские голубые глаза смотрели вокруг презрительным, твердым, веселым, изумленным взглядом. Приблизилась, покачиваясь, неуклюжая вереница красных, желтых и зеленых омнибусов, чудовищных и кричаще ярких; двое мальчиков-оборванцев перебежали дорогу; грязноватые типы с красными платками, повязанными на голые шеи, прошли вразвалку компанией, грубо галдя; одетый в лохмотья старик с лицом, полным отчаяния, выкрикивал жутким голосом, стоя в грязи, название газеты; а вдалеке на перекрестке, среди кивающих лошадиных голов, тусклого поблескивания сбруй, мешанины ярких рекламных щитов и верхов экипажей виднелся полицейский в шлеме и темной форменной одежде, простирающий твердую руку.

– Да уж, вижу, - медленно произнес Джексон.
– Всё тут как тут; и пыхтит, и бежит, и крутится; сильное, живое; не побережешься - раздавит напрочь; но будь я проклят, если это такое же для меня настоящее, как... другие дела... ну, скажем, история Караина.

Все-таки он явно слишком долго мотался по свету.