Каракалпак - Намэ
Шрифт:
Так вот, сынок, аксакалы говорят, что человек тот — наш предок и будто бы он всем своим потомкам завещал:
— Живите с верой в завтра. Выживает тот, кто надеется.
Все соседи уже знали о моей болезни буквально на следующий день с утра, спозаранку. И это несмотря на то что вернулся я в аул затемно, почти ночью, и тут же улегся в постель. С рассветом аульчане по одному, но двое стали наведываться к нам в дом и осведомляться о моем здоровье. Но моя мать встречала их отнюдь не радушно:
— Нашли чем утешить парня — расспросами о хворобе. Вы бы еще
Соседи недоумевали, но с матерью моей не спорили, зная ее характер. И рассказывали. И порассказали…
Из рассказов соседей.
— …Мой дедушка вздохнул перед смертью и говорит бабушке, а она как раз тут, у него в изголовье, и сидела. «Эх, — говорит, — кабы я без тебя на воле хоть недельку пожил, так мне бы сейчас и сожалеть было не о чем…»
— …А мой дедушка попросил пиалушку чая. Я бросилась заваривать. Только хотела выплеснуть остатки и сполоснуть чайник, как он замахал руками и закричал: «Ты что?! Не делай этого. В доме и так мало чая. Разве не знаешь, что крепкий чай вреден для…»- не успел договорить. Это и были его последние слова…
— …Моя бабушка, вы все помните, никогда не горевала. Что бы ни случилось — она не предавалась унынию, всегда веселая была. А вот перед тем как ей умирать, вдруг тихо так говорит, вроде не кому-нибудь, а самой себе: «Жаль, что ни денечка в радости не прожила…»
— …«Дети мои, — сказала наша бабушка, — я пошла, а вы оставайтесь с миром…»
— …А мы тогда дом для себя новый строили. И вот дед дождался-таки, пока его закончили, и велел ему постройку показать. Я его повел. Он все за меня держался. «Вот в этой комнате, — говорит, — я и буду жить. Полы здесь больно хлипкие, — говорит и ногами еще по доскам потопал, — Перестелите, — говорит, — чтобы потолще были. Начали мы перестилать. Потом заглянули к нему, а он уже не дышит…
— …А мой сказал: «Вот бы заново родиться, да чтобы сызмальства знать, что такое жизнь…»
Я тоже не понимал, почему моя мать заставляла соседей знакомить меня с исповедями и завещаниями их дедушек и бабушек. Подобные рассказы не очень-то жизнеутверждающи и не настраивают на оптимистический лад. Я злился на мать. И на соседей тоже. В конце концов мне это попросту осточертело, и как-то утром, пораньше, чтобы никто не заметил, втихую, чтобы никого не разбудить, я выбрался из дома и пошел к городу. Когда стоял у дороги, дожидаясь попутной машины или арбы, вдруг увидел, что от аула бежит моя мать. Она подбежала, сунула мне сверток и, не сказав ни слова, пошла обратно. В свертке были лепешки и жареная курица. Сегодня с утра курицу зажарить она не могла. Значит, уже вчера знала, что я уеду. Откуда? Вчера я еще и сам не знал об этом.
В городе пошел по врачам, и они уложили меня в больницу. Пролежал месяц. Полностью они меня, конечно, не вылечили (да и сегодня — через тридцать с лишним лет — не могу сказать, что окончательно исцелился), но на ноги поставили. И через месяц я вернулся в пединститут…
14
Мой дедушка рассказывал:«Помню,
Лишь только начал я слушать лекции на факультете русского языка и литературы, сразу же почувствовал себя как мой дедушка перед морем. И ведь вроде бы тоже не новичок: успел и почитать кое-что и даже написать (хоть и не опубликовал), успел уже окончить педучилище и даже других поучить успел, а вот коленки от неуверенности все равно дрожали.
На меня как волны в шторм обрушивались десятки имен незнакомых мне писателей, сотни книг, тысячи стихотворных строк. Я тонул в этом море, но, главное, отчетливо понимал, что моя мечта стать поэтом смехотворна и несбыточна. Ну куда мне не то чтобы тягаться, а хотя бы мало-мальски приблизиться к таким, как Гомер, Данте, Омар Хайям и Шекспир, Пушкин и Гёте. Однако и расстаться со стихами я по-прежнему не мог.
Единственным, кто понимал мое тогдашнее состояние, был Аган Никифорович Сидоров. Он преподавал у нас историю литературы, а еще устное народное творчество.
И до Сидорова и после него я встречал много хороших лекторов и преподавателей, но у него был особый дар — казалось, будто он говорит для тебя одного. Такая «интимная» педагогика привязывает ученика к учителю, и еще благодаря ей я начал относиться к литературе как к своему личному делу.
Привязавшись к Сидорову, стал заходить к нему домой. Он давал мне книги, и я, хотя и половины не понимал из того, что читаю, проглатывал их залпом. Вскоре начал замечать, как помаленьку постигаю и русский язык, и мысли авторов, и уже через какое-то время мог смело сказать, что не понимаю всего лишь трети, а то даже и четверти прочитанного. А это большой прогресс.
Из советов Агана Никифоровича Сидорова — преподавателя литературы:
— Любому делу можно научить. В любой профессии можно добиться того, чтобы подопечный усвоил все, что знает и умеет наставник. Но писательству научить невозможно. Если ученик станет писать так же, как учитель, то его писанина никому не нужна…
— Во всяком деле надо уметь держать мысли и чувства в узде и направлять их на верный путь. Только не в литературе. Здесь с мысли снимают узду, и она вырывается на волю. Гнаться за свободными мыслями, даже собственными, невероятно трудно, потому что они уносятся аж до звезд и забираются в такие пределы, куда человеку и ступать-то боязно…
— У великих писателей великая интуиция. Предвидение, предчувствие. Прошли века, а книги их до сих пор современны. Это потому, что они не подсматривали за жизнью, а предусмотрели все, что может в ней произойти даже — через столетия…
— Жизнь не делится на две половины — вот хорошее, а вот плохое. Все в ней переплетено. Да и сами понятия «хорошо» и «плохо» не однозначны. Чтобы отделить плохое от худшего и хорошее от лучшего, чтобы разобраться, что хорошего в хорошем и что плохого в плохом, необходима железная логика. Интуиция писателю нужна, но логика ему нужна не меньше…