Карамболь
Шрифт:
Он улыбался и по-прежнему напевал, вынимая из ящика почту, но замолчал, когда присел за кухонный стол и взглянул на почту. Насколько он мог судить — если память ему не изменяла, ведь старые письма он уничтожил, — оно было написано на точно такой же бумаге и вложено в точно такой же конверт, как и оба предыдущих. Всего полстранички, написанных от руки.
Две жизни,
теперь у Вас на совести две жизни. Я дал Вам достаточно времени, чтобы сознаться, но Вы спрятались, подобно трусливой дворняжке. Цена моего молчания теперь иная. В Вашем распоряжении имеется неделя (ровно
Инструкции получите позже. Не повторите ту же ошибку — шанса откупиться Вам больше не представится. Я знаю, кто Вы, у меня имеются неопровержимые доказательства против Вас, и мое терпение не безгранично.
Друг.
Он прочел письмо дважды. Потом уставился в окно. Шел дождь, и внезапно ему в нос ударил запах холодного пота.
III
Эриха Ван Вейтерена хоронили в понедельник; церемония была скромной. Служба проходила в боковом приделе церкви Кеймер, и в соответствии с пожеланием ближайших родственников — главным образом, матери — присутствовал лишь узкий круг скорбящих.
Рената выбрала также пастора и псалмы — согласно каким-то туманным принципам, которые, по ее утверждению, были важны для Эриха, но к которым Ван Вейтерен особого доверия не питал. Впрочем, ему было все равно; если Эрих и испытывал потребность в религии, то едва ли удовлетворял ее под этим высоким сводом, под зловеще устремленными в небо шпилями — в этом он не сомневался.
Пастор казался относительно молодым и относительно живым, и пока он проводил обряд на своем ярко выраженном островном диалекте, Ван Вейтерен в основном сидел, закрыв глаза и сцепив руки на коленях. Справа от него находилась бывшая жена, присутствие которой, даже в такой ситуации, он выносил с трудом; слева сидела дочь, которую он любил больше всего на свете.
Прямо перед ним стоял гроб с прахом сына.
Смотреть на него было тяжело, возможно, поэтому Ван Вейтерен и прикрыл глаза.
Прикрыл глаза и думал о живом Эрихе. Или предоставлял мыслям полную свободу, и память, казалось, выбирала фрагменты совершенно произвольно. То картинки и воспоминания из детских лет сына — с чтением сказок на каком-то продуваемом ветром пляже, визиты к зубному врачу, посещения катка и зоопарка Вегелена. То из тяжелого периода, значительно позднее. Годы наркотиков и тюрьмы. Попытка самоубийства, долгие бессонные ночи в больнице. То из их последней встречи. Возможно, главным образом это. Когда возникли самые поздние картины, он стал мучительно осознавать собственный эгоистический мотив — свою потребность извлечь из этой встречи свет, — но, если каждый новый день несет с собой сумму предыдущих, думал он, возможно, ему это простится.
По крайней мере, сегодня. По крайней мере, здесь, перед гробом. В последний раз он просидел с Эрихом полчаса у себя за кухонным столом. Эрих пришел, чтобы вернуть ему дрель, они сели пить кофе и разговаривали о самых разных вещах. О каких именно, он припомнить не мог; однако о злоупотреблениях, о способности или неспособности отвечать за свою жизнь и о разнице между моралью общества и отдельного человека речь не шла. Вообще ни о чем тяжелом, многократно обговоренном и избитом.
«Обычный разговор, — думал он. — Никаких обвинений. Беседа между двумя самыми обыкновенными людьми, именно в этом — в простоте и непритязательности — и заключался свет».
Во
«Срабатывает, — подумал он. — Ритуал срабатывает. Формы побеждают сомнение; за столетия мы научились придавать пустоте и боли смысл. Смысл и стройность. Но мы ведь долго практиковались».
Чары разрушились, только когда он прошел мимо гроба с вцепившейся в его руку Джесс и, оставив все позади себя, двинулся из придела. Тут накатил леденящий приступ отчаяния, и Ван Вейтерен пошатнулся, был вынужден ухватиться за дочь и опереться на нее. Он на нее, она на него. До Ренаты, по другую сторону от Джесс, казалось бесконечно далеко, и он задумался над тем, почему вечно ощущает это расстояние. Почему?
Уже оказавшись за тяжелыми дверьми церкви под моросящим дождем, он думал лишь: «Кто же его убил? Я хочу знать, что за человек убил моего сына. И задул огонь».
— Я еще не разобрала, — сказала Марлен Фрей. — То есть не отделила его вещи от своих. Я не знаю, как принято поступать… если вы что-нибудь хотите.
Ван Вейтерен покачал головой:
— Конечно нет. Вы ведь жили вместе. Вещи Эриха, естественно, принадлежат вам.
Они сидели за столиком в кафе «У Аденаара». Марлен Фрей пила чай, он сам — вино. Она даже не курила. Он не понимал, почему его это удивляет, но удивляло. Эрих начал курить, когда ему было пятнадцать… даже, вероятно, раньше — просто его застигли в день пятнадцатилетия.
— В любом случае, вы можете как-нибудь зайти и посмотреть, — предложила она. — Возможно, захотите взять что-нибудь на память.
— Фотографии? — сообразил он. — У вас есть фотографии? Думаю, у меня нет ни единого снимка Эриха в последние годы.
Она мимолетно улыбнулась:
— Конечно. Кое-что есть. Во всяком случае, несколько штук.
Он кивнул, глядя на нее с виноватым видом:
— Простите, что я до сих пор не зашел к вам. Так много… так много всего навалилось.
— Сделать это никогда не поздно, — сказала она. — Приходите, когда будет время, и я дам вам несколько фотографий. По вечерам я дома. Во всяком случае, чаще всего, но все-таки лучше предварительно позвонить. Нам ведь не обязательно устраивать званый ужин.
— Да, — подтвердил он. — Не обязательно.
Она отпила чаю, и он пригубил вино, желая хоть как-то выразить некоторое согласие. Попутно украдкой ее рассматривал и заключил, что выглядит она хорошо. Конечно, бледная и усталая, но с правильными чертами лица, и совсем не пытается отвести взгляд, когда он смотрит ей в глаза. Его интересовало, что ей довелось испытать в жизни. Прошла ли она через то же, что и Эрих? Похоже, нет; у женщин обычно остаются более глубокие следы. Кое-что у нее, естественно, в прошлом было, но ничто в ее облике не выдавало недостатка силы.