Карамель
Шрифт:
— Мать меня не уважает вовсе — никогда не уважала, — перебиваю я дядю. — А почему? После Беса я плакала. Ей было больно, и она сдержалась. А я нет. Я не сдержалась! Она до сих пор укоряет меня за это. — Голос дрожит — я чувствую. — Хочет сделать сильной, а делает беззащитной. Я не могу противостоять своей семье! Мать пытается научить меня тому, но ученица из меня дурная. Я пыталась! — клянусь, но что эти слова дают, если на деле — ничего?
— Карамель, пожалуйста…
— Золото такая! — взвываю я. — Она бесчувственная, и это делает из нее заслугу нашей семьи — трофей. Вы сказали бедной
— Твоя сестра здесь не причем, Карамель, — пытается успокоить меня дядя. — Ты раздосадована, и я тебя понимаю, но мы можем исправить это.
Руки его порхают, как никогда не виданные мной птицы — успокаивающие жесты, словно он убаюкивает меня, как когда-то убаюкивали сухие руки служанки Миринды. Так стоит разговаривать с самоубийцами, стоящими на краю высокой крыши и смотрящими вниз — они грозятся сделать шаг и спрыгнуть, и вот некто нашедший их вступает в диалог и пытается разубедить. Дядя говорит об отце, о его сложностях на работе и моем понимании, сотни раз с языка его срываются извинения и ни разу объяснения за причину прошения прощения.
— Почему для людей с поверхности отменили чувства и отменили любовь? — с усмешкой, но без улыбки спрашиваю я, в очередной раз перебив мужчину, когда он рассказывал мне о безучастности Золото ко всему происходящему.
— Ты влюбилась? — испуганно глядит на меня дядя.
— В кого подразумеваешь ты? — продолжаю я. — Все года я отрицала любовь к семье, и какими бы они не были, я любила их. А Беса — исключительно и больше всех, но вы топтали во мне эти чувства, — лицо дяди принимает сморщенный вид, он растерянно трет лицо и подыскивает в кладезе мыслей своих подходящих ответ. — Считаешь меня сумасшедшей? — пускай. Я уже ничего исправить не могу.
— Не говори так, Карамель.
— Мне перекрывают кислород на поверхности. Мы так близки к небу, но я не могу дышать. Скажи отцу, что мне жаль. Жаль, что я не стала идеальной дочерью, или жаль, что вечер вышел таковым, а, может, жаль от того, что его принципы не уложились в моей больной голове и вряд ли уже там уложатся. Просто скажи слово «жаль» — так ведь люди делают, когда уходят.
Я хочу развернуться и убежать на стоянку — к Серафиму. Подол белоснежного платья — ставший некогда грязно-желтым, запутывается в ногах — сырая ткань обвязывает мои щиколотки и не дает спокойно двигаться; камни в босоножках продолжают изрезать пяты. Я извиняюсь перед дядей еще раз и, выпадая из рутины, устремляюсь к своему новому другу.
— Бон-Тон? — восклицает дядя — я думаю для того, чтобы увлечь меня и заставить остановиться.
С трудом перебираю ногами по песку, почти плачу, хватаюсь руками за юбку и волоку ее следом. Дядя за спиной испускает протяжный вой — не крик и не стон; животный вой. Я резко оборачиваюсь и ловлю его взгляд по направлению воды, откуда медленно выплывает тело.
Переглядываюсь с мужчиной и, позабыв обо всем, шагаю к морю. Дядя остается за вырезом платья, я остаюсь за шлейфом неизведанного; чрезмерная нахлынувшая на меня самоуверенность бьет по легким и перехватывает дыхание
Я быстро сажусь и хватаю его за сырую руку, пальцы усеяны нитями — я ощущаю швы. Тогда мелкая несносная волна ударяет сына мужчины подле меня по бледному лицу, влажные испарина за испариной остаются на коже, а пузырь воздуха выходит через рот, утомившись на трупно-синих губах. Я отдергиваюсь обратно и хочу вскрикнуть — не могу; дядя ловит мой растерянный взгляд своими испуганными глазами и что-то бормочет под нос. Ровный шаг толстого мужчины подносит его ближе к воде, и очередная волна окатывает нас вместе — туфли промокают в тот же момент насквозь.
— Нет… — шепчет дядя, смотря на сына, затем на меня — воет: — Тихо, Карамель, тише…
Я оглядываюсь на Бон-Тона — синий отек на шее почти не виден под воротом задравшейся розовой рубахи, однако я замечаю его, грязные короткие волосы колтунами лежат на голове, взор некогда ясных голубых глаз обращен по направлению невиданного никем из живущих в Новом Мире солнца. Он был красивым юношей, и суждения мои о том, что молодая смерть способна запечатлеть тело прекрасным — ошибочно.
— Дядя? — Я делаю шаг назад, но не поворачиваюсь, чувствую всю его боль: она переполняет его и сгустком ударяет по мне; я чувствую, что он хочет закричать — ну, кричи!
— Молчи, Карамель, — просит мужчина.
Не становись таким же, как все эти уроды вокруг нас — моральные инвалиды, трапезничающие и пускающие свое время на пустые разговоры; как же неприлично выйдет, если их отвлечет чей-то крик — почему же так?
— Дядя, скажи…
— Молчи! — уверенно повторяет мужчина.
— Ты же… не взаправду? — отстраняюсь я. — Нет, ты ведь не такой.
— Молчи!
Все они — на одно лицо; безучастные к происходящему и своим жизням; инородные тела — как бородавки на искореженном теле. Взрываюсь и кричу на дядю, что с не потревоженным ничем лицом стоит перед морем и носом, раздувая ноздри, ловит холодные порывы ветра.
— Вы — чудовища! — причитаю я. — Вы все монстры, чудовища! Я не хочу знать никого из вас!
Тело накрывает волна, дядя на шаг подступает к сыну, но тут же замирает вновь. И я не дожидаюсь от него эмоций — отбегаю на эмоциях сама. Хватаюсь за руку Бон-Тона младшего; не замечаю крючок — он проскальзывает по моим пальцам и оставляет мелкую красную полосу, отчего я непроизвольно дергаюсь и замачиваю край рукава платья. В панике я пытаюсь высушить его об юбку, нервно отшатываюсь и взвываю, резко остановившись на месте.
Дядя смотрит на сына, затем на меня, видит, как я падаю коленями на песок.
— Побудь здесь, я позову кого-нибудь, Карамель, — на одном дыхании выговаривает он и шагает обратно в ресторан.
Я смотрю на тело — чужое — и с содроганиями по всему телу — моему — подношу руку ко рту и касаюсь своих покрытых солью от морской влажности губ.
— Вы чудовища, — плачу я. — Вы все чудовища… Уроды! Вы не достойны ничего из того, что имеете, вы страшны и тем и опасны. — Слышит дядя и оборачивается на меня — встаю. — Я не хочу знать никого из вас, я не хочу иметь что-либо общее с вами, вы губите и жизнь и окружающих.