Каратель
Шрифт:
Я оскалился, стряхнул с себя и это. Прочь. Все лишнее – прочь.
Кажется или щель между ребятами стала больше? Она тоже едва держится? От усталости, от потери крови – теряет контроль?.. И – ошибается?..
Нет, всего лишь отвлеклась. На меня.
Холодное касание. Несильное, но навязчивое. Приглашение к танцу, к вспыхивающим образам вместо слов. Втиснулась на краешек меня. Не пытаясь давить, просто показывая…
Глаза Старика – его и не его, когда они вдвоем вытаскивали из него то, что сам он хотел запрятать,
Хоть ты и видишь людей насквозь, но все-таки дура. Думаешь, ярость помешает мне целиться? Если я и промахнусь, то не из-за этого.
…Старик – смутный, потому что его такого еще нет, это только будет, это только то, что им предстоит вылепить из него – в новой коляске, но почти как прежний, с таким знакомым выражением на лице – мой Старик! – и только в глубине глаз что-то другое… посреди людей в пурпурных костюмах, почтительно замерших за его креслом. Теперь не враги, а его руки и ноги… и смутно на краю – та, ради кого он теперь готов на все…
Ну давай, сука! Выдумывай, плети вранье! Зли меня, зли! Ты подписываешь себе смертный приговор, сука.
Я почувствовал, как задрожало ее касание – беззвучным смехом. Злым, но не просто злым. Словно с эхом, с двойным дном…
Я вытолкнул ее, чтобы она не слышала отзвуков моих мыслей.
Прозрение было яркое, как удар.
Дразнила или отвлекала?!
Нет, она не дура. Она знает, как я среагирую на это. Знает, что я не буду стрелять в слепой ярости. Знает, что я только лучше буду целиться… И все-таки кидала это в меня. Нарочно дразнила…
Ее слуги! Кто-то из них все-таки уцелел? Выбрался из-под обрыва, и сейчас…
Нет, не слуги. Виктор. У него не было Дианы, он не истоптал пятачок вариантов вокруг ее любимого финта. И теперь он ползет, выбираясь из-за дома, с непривычным, чужим, но ужасно сосредоточенным лицом. Уже целится мне в спину…
Я крутанулся назад.
Далеко за темно-оранжевыми дорожками, за стеной кустов бледная стена дома под кроваво-черной черепицей, крыльцо. В открытых дверях, схватившись за ручку, повиснув на ней, чтобы не упасть, стоял Виктор. Верхушки кустов обрезали его по пояс, но в другой руке у него что-то было. И не пистолет. Козлорогий. Из него он достанет меня даже оттуда.
Но смотрел он не на меня. Вбок и вниз, вдоль стены – на что-то по ту сторону живого лабиринта.
Я видел, как колыхнулись вершины зеленых стен, сразу в нескольких местах.
А потом кусты ближней стены дрогнули, расступаясь. Кто-то ломился – прямо через ветви. Синяя пижама, белая грудь… Левее за кустами скользнуло еще одно синее пятно, там тоже трещали кусты.
Сука! Так вот зачем ты дразнила!
Но я еще успею. Успею, и тогда они просто замрут, как куклы, у которых кончился завод.
Я повернулся к ней, зажмурил правый глаз – и выстрелил.
Дернулся Курносый в руке, и вздрогнул рыжий. Его толкнуло назад, брызнули капли крови,
На синей пижаме раскрылось черное пятно, протянувшись до пояса, на штаны. Кровь хлестала из него, лицо стало бледным и острым-острым, но он стоял. Не падал.
Эта сука не давала ему упасть. Она управляла им.
Где-то внутри он мог выть от боли, кричать от страха, желать убежать, зажать рану рукой, но его тело неподвижно стояло и будет стоять из последних сил, пока не истечет кровью… Этого не должно было быть, инстинкт должен был выключить его сознание, вырубить мозг, перевести тело на холостой ход, чтобы стих пульс, расслабились мышцы и раны могли затянуться, чтобы сберечь кровь, чтобы жизнь не ушла насовсем, чтобы был шанс выжить…
Но эта сука не давала ему потерять сознание и упасть. Эта сука выжмет из него все, на что способно молодое тело, все резервы до последнего… До черты, когда он уже не сможет выжить, но ей это неважно. Ей нужен лишь живой щит. Все, на что он способен сейчас.
Я могу всадить в него еще одну пулю, и еще, и еще… Но он будет стоять, пока не умрет. Она будет его держать. А когда даже она не сможет удержать изрешеченное пулями тело, его место займет горбоносый.
Я чувствовал ее холодное касание, подрагивающее от злого смеха.
И всего один патрон в барабане, потом надо менять, а это секунды. Секунды, которых у меня нет…
Я видел их боковым зрением – они появлялись один за другим, мальчишки.
С хрустом ломились через кусты, напарываясь на подрезанные голые ветви, сучья сдирали с них пижаму и кожу, проступали черные царапины, сотни свежих бисеринок крови, но они рвались сквозь кусты, как две недели назад в доме Старика ломились сквозь прутья клеток крысы, когда она им приказала лезть, пролезть во что бы то ни стало…
Сквозь кусты, а другие откуда-то сбоку, в обход… И с другой стороны… Белобрысые, черноволосые, шатены… Худощавые и крепыши, постарше и совсем малыши, и все в одних пижамах или совсем голые, но напряженные и целеустремленные: они неслись сюда.
Их глаза глядели на меня. Рты оскалены. Это тоже для меня… И – чтобы глотать больше холодного воздуха. Чтобы быстрее истаяло расстояние между ними и мной. Мелькали ноги, худые, поджарые тела были все ближе…
Время стало другим, огромным и вместительным.
И зашевелилось предчувствие. Мое предчувствие, не верить которому я не могу…
Я не только видел – я чувствовал, с какой стремительностью несутся на меня эти тела, эти оскаленные рты, готовые кусать, вонзаться, рвать, захлебываясь кровью – моей кровью! – и все-таки все словно замерло, застыло на миг.
Я видел этих мальчишек – и двоих других, рыжего и горбоносого. Закрывавших суку. Видел ее руку, черные волосы за плечами мальчишек.
Мушка револьвера. Там еще есть целый патрон.