Кардиффская команда
Шрифт:
Сайрил сел напротив Марка, пятки к пяткам.
– Греки, сказал он. Их дружба в гимнасиях, что могла свергать тиранов. Меня все равно это немножко еще пугает.
Мошкара.
– Она меня напугала, вернее сказать - удивила, когда я понял, насколько мне нравится, как Сэм и Уолт поддергивают штаны, насколько меня зачаровывает, когда Уолт вынюхивает по-собачьи. Как они лижутся и щупают друг друга.
– Да. Ох, Господи, да.
– Мы - переходные существа, вроде головастиков и лягушек. У Уолта любопытство дикаря и изощренность Пенни, такие, что он одновременно и безумен, и здрав. Ты его
– Нисколько. Он полагается на то, что ничего не нужно объяснять. Говорит, что когда ему захотелось увидеть твой вставший член, ты сделал ему одолжение, не поднимая много шума.
– Еще он хотел знать, почему все на моем столе разложено так, как разложено, о чем некоторые книги у меня на полках, хотел посмотреть мои носки, рубашки, брюки и трусики, плащ и пиджаки. Расспросил обо всех литографиях на стенах. Вопросы задавал бестактные, будто врач, и бессмысленные, будто психиатр. И все это докладывалось Сэму, который вдавался в подробности еще тщательнее.
– А почему эта одна старая груша осталась посреди луга?
– Чтобы сидеть под ней в полдень, наверное, или чтобы коровы в ее тени стояли.
Может быть, она отмечала границу.
– А если им просто невмоготу было ее спилить? Ее груши нравились.
– И цветы весной. И вообще ее присутствие круглый год.
Но Дерево, одно из многих, есть, И Поле, и от них мне взгляда не отвесть.
Они о том, что было, подают мне весть.
– Это Шекспир? Уже так тепло, что почти Вергилий, что скажешь?
– Вордсворт. У тебя значок СВОБОДУ НОВОЙ КАЛЕДОНИИ.
– Уолт подарил. Это ведь в Тихом океане, правда, старая французская колония, народ Гогена, эксплуатируемый картелями?
– Здесь босиком не побегаешь, но если ты думаешь, что нам следует разуться, пусть будет босиком.
– И без рубашек. Напоследок лета.
– Чудесный денек, да, все еще август. Сложи всё квадратиками, положи на ботинки, а то муравьи, которые нас сейчас съедят, колонизируют нашу одежду. Надо было одеяло захватить.
– Не по-виргильски - одеяло. Они ведь только завтра приедут, правильно? А Дэйзи в Амстердаме. Можем по-виргильски расположиться вот тут, у края тени, и смотреть в ветки. Расскажи, что Вордсворт хотел сказать, и про свое стихотворение расскажи?
– Вордсворт хотел сказать, что всё, что мы видим, - всегда воспоминание. А мое стихотворение называется "Полевая тропа". Это, наверное, медитация подлиннее.
Сплетений "Le Pre"(99) Понже(100) там нет, я не настолько хорош. Это вроде фотографии Бернара Фокона(101). Уолт с Сэмом как-то принесли мне тетрадку, в которую, как они выразились, они записывали вещи потрясной важности. Оказалось, что это их заметки о разных местах, Англии и Дании, и кое-какие проницательные наблюдения о том, как узнавать новое место. Переживания: забиться под одеяло и слушать дождь, рынок филателистов на Ронд-Пойнт, множество вещей, которые, по их утверждению, я говорил, но едва ли могу признать. Походы с Пенни, с Дэйзи, со мной. Вот про этот луг я помню пассаж о мошкаре, зудящей и кружащейся, поскольку нет ветра - и унесет ли ее ветер на много километров? Большое Колесо - американская жена Эйфелевой башни. Поэтому я начал вести собственную тетрадку и сделал стихотворение из того, что в нее
– Я куплю себе тетрадку. Запишу туда сегодняшний день. А мы все снимать с себя будем?
– У Виргилия нет трусиков Hom микро - даже таких двусмысленно угловатых, как у тебя.
– Такова природа, как говорит Уолт.
– Смущенная ухмылка в румянце - возможно, лучшее деяние природы. Так же, как и медведи, что обедают в Jardin d'Acclimatation(102), Пенни, которая намыливает Би в ванне, и Уолт, который скашивает к переносице глаза и высовывает язык, оттягивая себе крайнюю плоть перед первым толчком. Гений Уолта - в том, что он будет об этом думать часами, впадая в иные заботы мира и выпадая из них, мира Уолта, который лишь иногда совпадает с тем, который называется реальным.
– Со мной уже тоже так. Как у Уолта, как у того четкого пацана с голладского плаката в комнате у Уолта и Сэма, на котором не надето ничего, кроме улыбки, и он говорит, что он - хозяин изнанки своих трусиков.
– Baas in eigen broekje. Дэйзи его в Амстердаме нашла.
– Увидеть вас вместе с Пенни, научиться разным штукам, разговаривать, приходить и уходить, когда захочется. Я все лето коллекционировал амбиции.
– Когда мне было столько же, сколько тебе, я понял одну вещь: обнаруживать то, что в книжках, и то, что в реальном мире, и клево чувствовать себя в трусиках - неразрывные вещи. А я думал, что дело только во мне, в том, какой я. Разум и тело живы вместе. И вот мы здесь - с муравьями, мошкарой и паучками.
– Кузнечиками и бабочками.
– Солнце восхитительно вкусное. Тепло и в нем - доброта.
– Мне нравится. Это - сейчас, это книги и картины. Прочти еще то греческое стихотворение о том, как они себя осознавали.
В нагом свете Спарты Поют старики:
Мы были красивы, Когда были крепки.
Малышня с ними рядом Тоже поёт:
Еще крепче станем, Когда время придёт.
А юноши пели:
Чем были одни, Чем станут другие, - То нынешние мы.
– Я бы был одним из карапузов - испуганных, но нахальных.
– В тесной спартанской рубашонке, доставшейся от старшего брата, или вообще без ничего, локти и коленки содраны, истинно верующий в геометрию, Эроса и алфавит.
И молочный зуб изнутри языком расшатываешь.
– А небо через листву - сразу и зеленое, и голубое. Новая Каледония, тот значок, что мне Уолт подарил, - расскажи о ней? Это ты с моим ухом играешь, и я из кожи вон не выскакиваю.
– Был такой Пастор Леенхардт, Морис Леенхардт, гугенот, сыл геолога-кальвиниста.
– Гугенот, кальвинист. У нас голоса посреди поля - не такие, как в комнатах и даже в саду.
– Они с женой Женни отправились в Новую Каледонию в начале века как миссионеры.
Ему нравилось рассказывать позднее, когда он читал лекции по этнологии в Сорбонне (он руководил кафедрой, которую у него принял Леви-Стросс, когда он ушел в отставку), что ему не удалось обратить ни одного канака, зато канаки обратили его.
– Мне нравится. Его обращение, в смысле.
– Он изменил представления Леви-Брюля(103) о разуме дикаря. Они были большими друзьями, подолгу гуляли в Лесу, практически каждый день, два чудесных старика, отдававшие дань человечности друг друга.