Карл, герцог

Зорич Александр

Гвискар понял, что со всей неотложностью пора вспоминать всё, некогда опрометчиво забытое: отбив, выпад, отход, отбив, выпад, выпад, выпад.

В сотне шагов позади всадника наступали красномордые люди – кажется, арманьяки, четыре десятка. «Как в Велесе Красном, только всё наоборот – я в обороне», – подумалось Гвискару.

3

Гвискар держал первый этаж жилого крыла. Мартин – крыльцо. Эстен охранял черный вход в башню, где была заперта Гибор.

Гвискар стоял посреди узкой комнаты по колено в крови, потому что четверо человек было убито им вот только что. Он

начал бой, как легендарный Ренуар – с ослопом, но довольно быстро сменил его на трофейный меч французского производства – небрежная заточка, кривоватая рукоять с неграмотным латинским девизом, гарда в виде четырех неправильно анатомически истрактованных леопардов или, может, гиен.

Этот меч искрошился в минуту, не выдержав соударений со своим собратом, который находился в собственности человека по имени Жак. Жак, как и его товарищи, забрался в комнату, где бесчинствовал Гвискар, через окно, предварительно использовав мучной ларь в качестве приступки.

Жак принял эстафету и умер быстро; Гвискар дорожил своим временем и не был кровожаден, ему было жаль наемных мужичков – до «мужиков» арманьяки в его глазах не дотягивали. Жаковых гепардов Гвискар оставил пока что себе – знаменитый миланский меч, которым он совершил немало летописных злодеяний, был уже давно подарен сыну. Но пятого противника Гвискар не дождался – арманьяки оставили окно в покое и решили войти, как культурные – через дверь.

Оба меча – и Жаков, с гепардовой гардой, и предыдущий, с гардой леопардовой – были зауряднейшими клинками с незаурядной мертвительной силой. Ими можно было убить глиняного человека. Убить с десятого– двенадцатого удара – и всё-таки. По трофейным клинкам крылатыми ящерками струились мелкие духи враждебного, прусского воздуха, и с ними приходилось считаться. Гвискар прикинул, что за каждую такую ящерку вдохновитель арманьяков расплатился неделей своей жизни и проникся к неведомому противнику профессиональным уважением. Это мужик.

Тем временем арманьяки переметнулись к Мартину, который после схватки с Гвискаром показался им более доступной целью. Мартин, с виду вяловато тыкаясь своим полуторником в воздух, сразу упокоил двоих и, на миг сгруппировавшись в шаолиньского homo compactus – как хищен его прыжок! – переместился в самую гущу подступающих к Эстену арманьяков. Под хруст нагрудников Мартин сразу прикончил двоих.

Гвискар следил за схваткой из окна, но разделить бранную игру Мартина не спешил. Он был встревожен – а где же тот всадник с вольфрамовым распятием в руках? Почему он не лезет в замок? Не интересуется?

«Почему ваш суверен не с вами?» – голосом советского Информбюро испытывает Гвискар раненого арманьяка, властно вложив четыре пальца в рану на его бедре. «Он… с той стороны, он с нами не пошел!» – орет раненый, обмирая от боли, которая не настолько нестерпима, чтобы задушить саму себя вкупе с сознанием, но всё же абсолютно нестерпима.

Чтобы отправиться на поиски всадника, Гвискар был вынужден совершить вкусный проход по головотяпски сложенным вдоль неоконченной стены строительным материалам, проход с двумя декоративно отрубленными руками и тремя изуродованными трупами. Гвискару тоже перепало – левое бедро зудело, располосованное не столько сталью, сколько зубастыми ящерками.

– Гибор, родная! Помоги мне! – жалобно кричал в эту минуту герр Гельмут, стоя в тени башни, с видом на ослепительное солнечное сияние, один– одинешенек. На его ладони, облаченной

в железную перчатку, были рассыпаны двадцать четыре тысячи сто двадцать шесть крохотных тлеющих углей.

Услышав голос Гвискара – о Боже, как он там оказался!? – Гибор подскочила к окну и, не увидев внизу Гвискара, высунулась наружу почти по пояс.

Не по-зимнему жгучее солнце ударило в правую щеку. И в этот момент на длинную тень, тень глиняной женщины Гибор, чья грудь – в гламурном декольте, чьи дикие косы – два сонных питона, на её призрачную тень, спустившуюся до самой снежной земли, вприпрыжку посыпались угли, каждый из которых, достигая снега, оживал, превращался в огненный плод хурмы, в озерцо расплавленной магмы, в отломок солнца и, наконец, в бурлящий покров Хиросимы.

4

С донжона открывается отличный вид. Слева – лесок, справа – отходящие к заброшенным штольням арманьяки, экипированные по моде сталинградского зимовья. «Повоевали – и будя!» – хмурится предводитель арманьяков, косясь на зловещую неприступную башню, и Гвискару даже кажется, что он слышит это «будя», хотя нет, с такого расстояния – помилуйте!

В комнате, что под самой кровлей башни, на столе лежит тело Гибор. Её руки сложены на груди, ноги босы. В пустых оконных рамах тишина, и это неудивительно – безветрие. Губы Гибор похожи на двух мертвых гусениц, в волосах Гибор осколки стекла, заиндевевшие и оттого похожие на снег, как у Снежной Королевы.

– Послушай, а почему ты не уходишь? – спрашивает Гвискар у Эстена, когда поредевшая колонна арманьяков скрывается из виду. – Они ведь за нами с Гибор пришли, а не за тобой. Там лошадь есть, ровно одна, как раз для тебя. Сейчас самое время. Пожил бы ещё, а?

– А почему ты не оденешься по-человечески? – насупившись спрашивает Гвискара Эстен. На Эстене – овечий тулуп до пола и сапоги на собачьем меху. Гвискар же одет с курортной небрежностью – штаны с парчовыми вставками вдоль боковых швов, пронзительно-голубой атласный пояс, кожаные туфли с подошвой не толще папиросной бумаги и рубаха, завязанная узлом на животе. Словно бы Гвискар не на войне, а в классе латиноамериканского танца.

– Мне всё равно, ты же знаешь. Я могу не чувствовать холода, если надо, – отвечает Гвискар, скривившись.

– Вот и мне всё равно.

– Ты чё, обалдел что ли?! Эстен, дружище! У тебя жена, двое детей, ты нормальный, сильный мужик, всё самое интересное для тебя только начинается, ты, можно сказать, только во вкус жизни входишь!

– Уже вышел, – у Эстена такое заупокойное лицо, что даже Гвискар начитает терять энтузиазм. – Все твои уговоры, Гвискар – злые пустяковины. Эмера, дети, ты же знаешь, они и без меня проживут, поедут к своему папе, если нужда прижмет. А вот почему бы Мартину или тебе не уйти отсюда? Ведь есть средство!

– Обо мне не может быть и речи. Мартин – пусть как хочет. Он сейчас – ты не поверишь! – сочиняет письмо своему траханому герцогу. Он – пожалста. А я хочу остаться с Гибор, – Гвискар обернулся к столу с детской надеждой во взоре. А вдруг ожила? Нет.

– Я тоже хочу остаться с Гибор и тоже имею на это право.

Эстен посмотрел в молодое, засеянное уполовиненной щетиной лицо Гвискара с печальным вызовом.

– О-оу, – просвистел Гвискар, сардонически вскинул мефистофелеву бровь и, уперев локти в обледеневший подоконник, уставился в окно. Возле штолен зачадили костры – арманьяки полдничали.